Но у Бейлиса рябит в глазах, сердце болит и сжимается, возможно, от бессонной ночи, а возможно, от предчувствия какой-то перемены…

Заливаясь слезами, Бейлис стал просить, чтобы кто-то написал вместо него. Очки ведь отобрали при аресте, а без них он ничего не видит. Пускай Пухальский напишет: он ему доверяет…

— Арсений Николаевич, — говорит он сквозь слезы, — не откажите в любезности, напишите, пожалуйста. Благодарю вас заранее. Я вам продиктую, а вы пишите.

Покусав огрызок карандаша, как бы раздумывая, арестант, выполняя просьбу Бейлиса, начал писать.

«Дорогая жена! — диктовал Бейлис. — Человек, который передаст тебе это письмо, сидел со мной вместе в тюрьме, сегодня он по суду оправдан. Прошу тебя, дорогая жена, прими его как своего человека, если б не он, я бы давно в тюрьме пропал. Этого человека не бойся, он сможет тебе помочь в моем деле. Скажи ему, кто на меня показывает ложно. Иди с этим человеком к г. Дубовику^[5]. Почему никто не хлопочет? Ко мне приезжал присяжный поверенный Виленский. Он проживает на Мариино-Благовещенской, 30. Он хочет меня защищать бесплатно, но я его лично не видел, а передало начальство. Пятый месяц я страдаю, видно, никто не хлопочет, а всем ведь известно, что я сижу безвинно. Или я вор, или убийца? Каждый ведь знает, что я честный человек. Чувствую, что не выдержу в тюрьме, если мне придется еще сидеть. Если этот человек попросит у тебя денег, ты дай ему на расход, который нужен будет. Хлопочет ли кто-нибудь, чтоб меня взяли на поруки под залог? Это враги мои, которые на меня ложно показывают, мстят за то, что не давал им дров и не дозволял через завод ходить. Желаю тебе и деткам всего хорошего, всем остальным кланяюсь. Г. Дубовику, г. Заславскому передай поклон, пусть хлопочут освободить меня. 22 ноября».

Прочитав письмо, Бейлис передал его Козаченко и горько расплакался.

— Иван Петрович, дорогой… — глотая слезы и заикаясь, с трудом произнес Бейлис. — Очень прошу вас, помогите мне в моем несчастье. Похлопочите за меня. Скажите моей жене, что я просил вас об этом, скажите ей, что вас освободили…

— Сделаю, все сделаю, — кивал головой Козаченко.

Взяв свой сверток, он, веселый и сияющий, постучал в дверь. Ему открыли, и он вышел на волю.

Забившись в угол, Бейлис долго еще не мог успокоиться.

Что же сделал Иван Козаченко?

Не успел он выйти из камеры, как тут же, в присутствии надзирателя, развернул письмо и приписал:

«Я Мендель Бейлис, не беспокойся, на этого человека можно надеяться, так как и сам…»

— Что ты там пишешь? — спросил надзиратель.

— Молчи. Так надо.

— Ну, пиши, ежели надо, — равнодушно кивнул блюститель порядка.

Козаченко попросил провести его к начальнику тюрьмы.

Здесь Козаченко уже чувствовал себя совершенно свободно.

— Ну, Ваня, козырь в руках? — спросил начальник.

— Порядок! — Ваня воровски подмигнул. — Поймал рыбку на такой крючок, что теперь уж не вырвется.

Начальник с удовлетворением потирал руки.

— Тебе не холодно, Ваня? Зима пришла.

— Нет, не холодно.

— Посиди, пока позвоню следователю.

Начальник тюрьмы повертел ручку телефонного аппарата. Фененко велел немедленно доставить к нему Козаченко.

— Поедешь в барской карете, — подмигнул ему начальник. — Фененко посылает за тобой. Мы выпустим тебя черным ходом, чтобы никто не видел. Гуляй, Ваня, гуляй, — подбадривал его начальник, получивший указания мягко обращаться со «своим человеком».

Неоднократно начальнику тюрьмы приходилось подсаживать Козаченко к арестованным, у которых нужно было выведать что-нибудь, опутать их ловко расставленными сетями, так что он хорошо знал этого провокатора. Предложив Козаченко папиросу, он дал ему заодно и газетку «Двуглавый орел».

— Не надо мне, — отмахнулся Козаченко. — Я не читаю газет — лишняя трата времени. Отец не обучил, — добавил он.

— А чем занимался твой отец?

— Отец?.. Он был охотником.

— За кем он охотился?

— За кем?.. — Сморщив узкий лоб, Козаченко задумался. — Не знаю. Очевидно, за всем, что плохо лежало…

— Вон ты какой! Значит, еще отец был…

— Такова уж моя судьба!

Начальнику доложили, что подъехала бричка.

— Ну, Ваня, поедешь как помещик. До свидания! — И он покровительственно похлопал арестанта по плечу.

Вскоре Козаченко вошел в кабинет следователя по особо важным делам.

— Садитесь, Козаченко, — сказал следователь, заняв свое кресло за столом.

— Благодарю, ваше благородие.

— Посмотрим, как справились. Рассказывайте, с чем пришли.

Козаченко вынул из кармана письмо и положил его перед следователем на стол.

Заметив, что Фененко не отрывается от письма, Козаченко понял, что теперь он на коне.

— Ваше благородие, — заговорил Козаченко, — с глазу на глаз Бейлис просил меня зайти к его жене. Она поведет меня к управляющему кирпичного завода — Дубовику и к его кузену Заславскому, которые у своих евреев, у всего кагала, соберут большую сумму денег, сколько захочу и сколько потребуется для того, чтобы я отравил какого-то фонарщика и еще какого-то «лягушку». Для этого мне придется устроить с ними попойку и незаметно всыпать им в водку стрихнин. Это те свидетели, которые хотят угробить Бейлиса, дать о нем ложные показания. Так сказал мне сам Бейлис. «Где же достану стрихнин, чтобы отравить этих свидетелей — фонарщика и „лягушку“?» — спросил я. На это Бейлис заявил, что на территории усадьбы Зайцева находится еврейская больница, там дадут мне яд… Но я этого не сделаю, ваше благородие, не хочу, чтобы жид пил русскую кровь…

Фененко внимательно слушал.

— Хорошо, Козаченко, продолжайте. Потом составлю протокол, и вы подпишете его.

— Подпишу, ваше благородие. Мендель еще говорил, если выполню все это удачно, мне дадут столько денег, что их хватит на всю мою жизнь, ей-богу! Понимаете, по словам Менделя, фонарщик видел, как Бейлис насильно тащил Ющинского, и «лягушка» этот что-то видел — не вспомню, что говорил Мендель… Но «лягушка» вредит в его деле. Вот, ваше благородие, запишите.

Быстро бежало по бумаге перо в руке Фененко. Он подробно записывал все сказанное свидетелем Козаченко.

— Слова «если б не он, я бы давно пропал в тюрьме», — пояснял Козаченко, — означают, что жена Бейлиса должна полностью мне верить. Находясь вместе с ним в тюрьме, я заслужил, чтобы Бейлис доверился мне, я хорошо относился к нему.

Слова же «иди с этим господином к г. Дубовику» означают, что я должен пойти с женой Бейлиса к Дубовику, а тот, увидев подпись Менделя, подтвердит, что Мендель Бейлис лично написал письмо, а поэтому жена должна мне верить.

А слова «ты дай ему на расход, который нужен будет», — следует понимать так, что жена Бейлиса должна дать мне деньги для розыска и встречи со свидетелями, которых я должен отравить стрихнином. Подкупить их, сказал Бейлис, невозможно, поэтому их надо убрать…

— Через некоторое время, Козаченко, я дам вам протокол, и вы его подпишете, — сказал Фененко, старательно выводя каждую букву в этом документе.

Как только Козаченко ушел, следователь начал размышлять. Не впервые приходится ему составлять протокол на основании провокаторских показаний Козаченко. «Что же я делаю? — думал Фененко. — Хороший юрист сразу поймет, что представляет собой этот субъект и чем он занимается. А я так тщательно записал его глупые показания… Это ведь преступление. Бразуль-Брушковский из редакции „Киевской мысли“ неоднократно убеждал меня, что Бейлис честный человек и то, что его напрасно держат и мучают, просто преступление. Вы ведь не палач, а истязаете невинного человека, говорил Бразуль… Симпатичный этот Бразуль-Брушковский, — размышлял Фененко. — Сам, по собственной инициативе, взялся расследовать это преступление, хочет добиться правды. Он как сыщик работает. А что побуждает его? Неужели и он продался евреям, как утверждает Чаплинский? Не может быть! Эх, Василий Иванович, — обратился он сам к себе, — не будь подлецом, перестань провоцировать Бейлиса. Что Козаченко мерзавец — тебе ясно, ты ведь хорошо знаешь, что он собой представляет…»