В это время Михайло поднялся с пола, встал на дрожащие ноги, качнулся и воскликнул:

— Нет, не виновен!

— Могу я так записать? — уже мягче проговорил старшина, поглядывая на присяжных.

— Запиши, запиши: не виновен… — прозвенело несколько голосов.

Чернявый подошел к подоконнику, схватил оттуда круглый хлеб, положил его на край круглого стола, крепко зажмурил глаза и начал ходить вокруг стола. Про себя он решил: если после семи кругов он с закрытыми глазами попадет в хлебину, значит, Бейлис виновен. А если не попадет, тогда не виновен.

Все крестьяне-присяжные, особенно рыжий, с напряжением следили, как он, словно заколдованный, кружил с закрытыми глазами, считая круги и шепча что-то бледными губами. Он протянутыми руками щупал вокруг себя воздух, боясь дотронуться до края стола. В тишине все вокруг него затаили дыхание и видели, как вдруг жилистая натруженная рука его бессильно опустилась на голый стол, и этот тощий человек издал ликующий вопль:

— Не виновен! Сам бог за Менделя! Не виновен!

Тощий крестьянин подскочил к старшине и закричал:

— Запиши: не виновен!

В это мгновение извозчик Сосницкий потряс чернявого за плечи:

— Что ты болтаешь и кричишь — не виновен! Он виновен!

Присяжный оттолкнул его и крикнул:

— Заберите от меня этого черносотенца…

Сосницкий намеревался замахнуться и ударить чернявого, но тут вмешался по-городскому одетый низкорослый человек с пышными усами, бывший крестьянин, служивший теперь контролером в городском трамвае. Большими длинными и сильными руками он отбросил в угол извозчика и сказал:

— Андрей Григорьевич, зачем гаданье, не бабы! И без твоих хлебов ясно, что Бейлис не виновен. Разве не понятно? Старшина, запиши и мой ответ: не виновен! — произнес он твердо.

И эти слова прозвучали так сильно, что старшина даже возразить не смог.

— Хорошо, Иван Алексеевич, записал, — покорно ответил он.

Вслед за Иваном Алексеевичем отозвались другие присяжные:

— Запишите: не виновен!

— И меня тоже: не виновен!

Весы Менделя Бейлиса качнулись в сторону жизни…

Присяжные во главе со старшиной вышли в зал, ожидающий приговора.

После того как старшина присяжных объявил: «Не виновен!» — председатель Болдырев обратился к Бейлису:

— Вы свободны и можете занять место среди публики.

Бледный, испуганно-возбужденный, с дрожащими руками и подкашивавшимися ногами, человек с черной бородой бессильно упал на скамью. Вокруг него была пустота…

Впереди прояснялся для него новый мир, совершенно новый…

На площади у здания суда все взоры присутствующих были устремлены на ступеньки, ведущие в суд. Каждый раз распространялся какой-нибудь слух: присяжные уже вышли из своей комнаты и прочитали перед судом ожидаемую весть. Или: объявление приговора затягивается, потому что приговор тяжелый, обвинительный — Бейлис осужден на вечную каторгу.

В такой толпе Липа Поделко был так же заметен, как иголка в стоге сена. Он хотел найти внука и от него узнать что-нибудь о Бейлисе.

Липа Поделко видел уже Бейлиса закованным в цепи, в серой арестантской одежде. Плачущими, печальными глазами он как бы спрашивал: «Почему жребий пал на меня, а не на тебя, Липа? И ты ведь мог быть на моем месте, или мой сосед Симха, который вьет веревки, или столяр Зайвл, портной Хаим — покорно-надломленные и безвинно забытые шагали бы, точно как я, в арестантских одежках царской законности, склонив головы, с ранеными сердцами шагали бы на погибель и страдания».

«Крепитесь, Бейлис, — шептал Липа Поделко, — если хотите, я надену ваши одежки, а вы останетесь здесь, на моем месте, и смотрите, глядите и слушайте, как „союзники“, голубевские ребята, бегают запыхавшись и кричат: „Бейлиса осудили на вечную каторгу… Нет, смертный приговор через повешение. Вот здесь, возле памятника Богдану, поставят виселицу для него…“»

Давно наступил вечер, он принес с собою мерцающие звезды на небе и свежий ветерок с Днепра, долетающий даже сюда, к зданию суда, и на улицы, спускающиеся к Крещатику, к городской думе. Ветерок разносил по дворам и большим домам необычайный страх и тревогу, которые могут разыграться, чуть только из здания суда вылетит страшная весть… Но эта страшная, темная весть не пришла.

На возвышении у подъезда здания суда, куда были обращены взоры тысяч людей, находившихся на Софиевской площади, показался защитник Бейлиса Зарудный. Он поднял руки и воскликнул:

— Бейлис освобожден!

Словно ракета, это известие взлетело вверх и начало передаваться из уст в уста:

— Освободили, оправдали Бейлиса!

Жестянщику Липе Поделко вдруг показалось, что вечерние синие сумерки превратились в яркий дневной свет, а темное небо отступило перед солнечными лучами, светившими вместе со звездами; ему показалось, что взошло солнце, стало светло во всех уголках, и все стоявшие здесь услышали радостную весть:

— Бейлис освобожден!

И эта радостная весть разнеслась, казалось, по всему свету…

Слегка отдохнув, Короленко вышел на балкон второго этажа гостиницы. В сумеречном движении на улице он почувствовал не совсем обычный ритм и такое оживление, какого он не замечал за все свое пребывание в Киеве. В необычном движении писатель увидал что-то совсем небывалое и в высшей степени многозначительное.

— Алло, алло! — закричал Короленко, увидев возле гостиницы Ходошева, и замахал рукой. Но, поняв, что журналист спешит к нему, Короленко быстро, совсем по-юношески, вбежал в комнату, выскочил в коридор и по лестнице спустился навстречу Ходошеву.

Запыхавшийся молодой человек произнес одно только слово:

— Освобожден!

У старого писателя лицо засветилось, глаза увлажнились.

— Народ мой не осрамил нас, — сказал он и, выдержав паузу, добавил: — Понимаете, молодой человек, что значит совесть?..

Жена и дочь тоже бежали ему навстречу.

— Поздравляю! — кричали они одновременно, обнимая Короленко.

Потом все поднялись по лестнице в номер, Короленко достал бутылку с вином, налил каждому по рюмке и предложил:

— Давайте выпьем за торжество светлой совести!..

Выпив и поставив рюмку на стол, Короленко подошел к журналисту, положил ему руки на плечи и, глядя прямо в глаза, радостно сказал:

— Такие минуты не забываются!..

Эпилог

Эстер сидела и плакала.

— Чего же ты плачешь? Папа ведь уже дома, — сказал старший мальчик.

Бейлис был занят с гостями, пришедшими поздравить его… Все же он выбрался из дружеского круга и быстро подошел к жене:

— Почему плачешь? Я ведь уже с вами, дома.

Но она не переставала плакать, плечи у нее дрожали, она всхлипывала.

— Перестань, Эстер. Успокойся. Теперь незачем уже плакать.

А она все плакала. Веки ее покраснели и разбухли.

Пришедшие соседи, родственники, знакомые — все с удивлением смотрели на Эстер: почему она плачет, ведь ей нужно радоваться, этой настрадавшейся, так быстро состарившейся женщине!

От радости плачет Эстер. Никак не укладывается в ее голове, что Мендель ее здесь, свободен.

Зашел священник, в длинной, до самых пят, рясе, — через многочисленных гостей пробирался к Бейлису. Этот человек с большими бровями на широком лице хотел что-то сказать, губы его сложились в трубочку.

— Мендель… — в конце концов заговорил священник, — прости нас. Мы перед тобою провинились…

— В чем провинились, батюшка? — удивленно спросил Бейлис. — О чем вы говорите?

— Перед тобою. Ты безвинно страдал, а мы плохо заступались за тебя. Да, да.

— Все уже в прошлом, батюшка.

— Да… — Он схватил руку Бейлиса и поцеловал, быстро повернулся и направился к выходу.

Находившиеся в комнате люди смотрели ему вслед. Одна женщина перекрестилась.

— Видели глаза батюшки? — сказала она. — Как у Иисуса. Добрые, всепрощающие.

Сюда, в тесный дом, непрестанно входили люди, приносили с улицы лучи солнца, дуновение ветра…