— Щиро дякуемо, с удовольствием выпьем, — ответил Короленко, сняв шапочку и положив ее себе на колени. — А вы будете, коллега?

— Не откажусь, — кивнул Ходошев.

Подав вместе с крынкой молока свежий хлеб, женщина села напротив гостей. В это время со двора прибежал румяный мальчонка и сразу же подошел к Ходошеву, ручонками дотронулся до перышка на шапке.

— Не тронь, Ванюша! — закричала женщина.

— Ничего, он не испортит, — сказал Ходошев. — Возьми, Ваня, — гость сам подал ему шапку с пером и посмотрел на Короленко: правильно ли он поступает, чтобы заслужить доверие крестьянки?

— Это мой внучек. Дочь у нас умерла. Когда зять женился на другой, мы не захотели отдать единственного внука мачехе и взяли его к себе, — рассказала женщина о несчастье, постигшем их на старости.

— А старик? — Короленко задал вопрос, который интересовал его прежде всего. — Где ваш хозяин? Наверное, на заработках в городе.

— Нет, пане, мы вовсе не так бедны, чтобы ему пришлось отправиться на заработки. Боронь боже, мы живем совсем заможно, но… — лицо женщины скривилось, — но его арестовали.

— За что? Он совершил преступление? — быстро спросил Короленко.

— Нет, пане, вы не понимаете, о чем я говорю, — она сделала паузу, словно ища сочувствия. Потом поднялась, подошла к двери, прикрыла ее и начала рассказывать шепотом: — Как-то пришел к нам околоточный с жандармами, с приставом и насели на моего мужа: «Ты должен, Михайло, поехать в город, в Киев, и там быть судьей. Будут судить одного изувера, — она оглянулась на дверь, — человека, который убивает детей». Пойди, Ванюшка, на двор, я позже тебя позову. — Женщина взяла мальчика за плечо, тихо открыла дверь и легонько подтолкнула его, а сама вернулась к ним. — Михайло мой не захотел ехать в город, он старый и больной. «Если не поедешь, Тертичный, мы посадим тебя в застенок. Он и тебя может зарезать, как Ющинского на цигельне…» А Михайло заупрямился — не хочет, не нужно ему. И тут пришел к нему священник, не из нашего села, из Киевской лавры — Синкевич. Мы поставили самогон и куличи добротные, как на пасху, выпили и гуляли всю ночь, а назавтра Михайла увели…

— Почему же вы так убиты горем? — спросил Короленко. — Он скоро вернется, ваш Михайло.

— Люди приехали из города и рассказали, что Михайло сидит взаперти за решеткой, говорят, долго еще будет там сидеть. Что там с ним, один бог знает… И что там с ним делают?..

Выпив молока с хлебом, гости поднялись, позвали мальчика, гулявшего во дворе, подарили ему небольшой рожок, на котором Короленко сыграл известную песенку.

Женщина перекрестилась, поблагодарила панов, не миновавших ее хаты, и показала им кратчайший путь до железной дороги.

— Если будете в Киеве, я бы просила вас сходить повидаться с моим Михайлом и сказать ему, чтобы он крепился и что его Приська ежедневно молится за него. Еще скажите ему, что Ванюшка здоров и ждет благополучного возвращения деда домой… — Тут женщина расплакалась.

— Почему же вы плачете, Приська? — спросил Короленко.

— Полиция там пытает моего Михайла… Я знаю, они всегда так поступают с честными людьми.

На улице Короленко сказал Ходошеву:

— Приська говорит, что ее Михайло честный человек. Возможно, если б руководитель киевских «союзников» — поп Синкевич не вовлек бы этого заможного мужика в свои сети, он бы… Но не это я хотел сказать. Понимаете ли, коллега, уголовный отдел Киевского окружного суда, который судит теперь Бейлиса, специально подобрал таких присяжных заседателей — самых отсталых, темных крестьян, которые плохо понимают рассматриваемые на суде вопросы. При разборе же других уголовных дел, когда судят воров, убийц, жуликов, присяжные заседатели — интеллигенты: профессора, учителя. А Бейлиса судят простые мужики. Возможно, это честные люди, но они напуганы проклятым ритуалом, от которого отдает средневековьем и кровью… Сидят они, с широко открытыми глазами и навостренными ушами, подхватывая все злые слова, в адрес несчастного человека с черной бородой, на которые не скупятся Виппер, Шмаков и другие монстры.

Короленко и Ходошев быстро шагали по узкой дорожке, которая змеилась по песочным взгорьям. Писатель долго рассказывал о тайной агитации «союзников» и полицейского аппарата накануне процесса. Располагая некоторыми фактами о том, как подбирались присяжные заседатели, он напишет и опубликует в прессе статью. Ему конечно же известно, какой вой подымут правые против него в своих подлых органах, но он к этому уже привык. Чтобы это остановило его — ни в коем случае! Пусть они брешут, а он будет делать свое дело. Нельзя такое замалчивать.

— Видали, как охраняют присяжных от злого глаза? — под конец спросил Короленко.

— Видал, Владимир Галактионович.

В тот же день перед началом дневного заседания Ходошеву пришлось быть свидетелем одного инцидента: Короленко вмешался в спор репортера с полицией. Дело было так: корреспондент не так давно созданного русского кинематографического общества хотел запечатлеть несколько эпизодов процесса. Корреспондент с киноаппаратом на треноге стоял у входной двери в зал суда и просил разрешения пройти. Строгий блюститель порядка, высокий человек с большими закрученными усами, своими огромными руками рванул треногу и толкнул корреспондента в грудь:

— Нельзя, куда лезешь?

Корреспондент, очень ловкий молодой человек, сперва просил по-хорошему, потом рассердился и вновь попытался протолкнуться в зал. Полицейский, однако, не пускал. В конце концов корреспондент потребовал вызвать пристава. А когда пристав явился, спор разгорелся по-настоящему.

— Запрещено! — категорически отрезал пристав и приказал полицейской страже выставить корреспондента.

Но корреспондент был не из тех, от кого можно тихо избавиться. Он отсюда не уйдет, сказал корреспондент, — он должен сделать то, что ему поручено, а потом уж уйти. Это необходимо фирме, в которой он работает.

— Я вас арестую, молодой человек, — кипятился пристав, сверкая злыми глазами.

Именно в этот момент появился Короленко и заступился за корреспондента. Увидев, что в данном случае уговоры бесполезны, Короленко предложил приставу:

— Проведите меня к Болдыреву, я повидаюсь с ним до начала заседания. — А корреспонденту он сделал знак, чтобы тот подождал.

Пристав хорошо запомнил, что председатель суда некоторое время тому назад через него передал Короленко приглашение занять удобное место в зале.

Пристав повел писателя к кабинету Болдырева и сказал:

— Подождите, я сейчас, — а сам вошел в кабинет.

— Ваше высокопревосходительство, — бормотал пристав, — тот кудлатый хочет повидаться с вами…

— Какой такой кудлатый?

— Ну, писатель из Полтавы, который на галерке.

— Ах, Короленко! Где же он?

— За дверью, ваше высокопревосходительство.

— Болван! — закричал Болдырев, быстро расчесал красивую бороду, подошел к двери и шумно раскрыл ее. — Прошу вас, Владимир Галактионович…

Короленко переступил порог.

— Садитесь, пожалуйста, — Болдырев указал на стул.

— Я очень тороплюсь, господин Болдырев. Сейчас я только по одному вопросу — почему не пропускают в зал представителя кинематографа?

— Для чего, Владимир Галактионович?

— Как для чего? Для истории.

Холеною рукою председатель инстинктивно взялся за цепь на груди и с подобострастной улыбкою слегка наклонил голову.

— Если вы просите, Владимир Галактионович…

— Я не прошу. Я говорю, что это необходимо.

— Для кого необходимо, Владимир Галактионович?

— Я уже сказал, ваше высокопревосходительство.

— Гм… гм… — И председатель велел судебному приставу пропустить корреспондента с аппаратом.

Ватикан и царский министр

Когда ксендз Пранайтис докладывал на процессе о проведенной экспертизе, среди других был затронут очень важный вопрос: издавали ли русские епископы соответствующие буллы о ритуальных убийствах у евреев? Как было известно среди ученых, религиозных историков и писателей, еще папа римский Иннокентий IV в XIII столетии издал буллу, в которой совершенно отрицал факты ритуальных убийств у евреев. Католический же эксперт, «крупнейший специалист» по еврейской религии, иезуит Пранайтис без всякого стыда отрицал, что священнослужители когда-либо осуждали недостойные предрассудки.