А папка с протоколами с каждым днем разбухала все больше.

— Что же будет дальше, Бейлис? Так и будете все отрицать?

— Я ведь говорил вам, господин следователь, что меня держат здесь понапрасну.

— Но кто же все-таки повинен в убийстве мальчика?

— Этого я не знаю. Знаю только одно — я в этом не виноват.

— Я все слышу — «не виноват», «не виноват». Выходит, я виновен, не иначе. Вы, Менахем-Мендель Тевьев, безусловно, считаете, что я изверг, палач. Правда ведь? Смотрите мне в глаза и отвечайте.

Бейлис смотрел прямо в глаза следователю.

— Правда — я палач? — переспросил Фененко.

Арестованный не находил слов для ответа. Он глядел на тщательно выбритое лицо следователя, на тоненькие усики над верхней губой и молчал.

— Конечно, я палач — Василий Иванович Фененко… — повторял следователь.

— Вы — палач? Не знаю…

— Вы определенно так думаете: они, русские люди, все злые, люди без совести. Правда же, вы так думаете, Бейлис? Отвечайте только правду.

— Не знаю… — Опустив глаза, Бейлис недоуменно пожимал плечами. — Ничего не знаю… — повторял он дрожащими губами.

— А я знаю. И вы, Бейлис, должны поверить, что мне гораздо тяжелее, чем вам…

— Вам тяжелее? О чем вы говорите, господин следователь!

— Да, да. Вы сидите в тюрьме, и другие думают о вас, думают, как помочь вам в постигшей беде. А кто думает обо мне? — Фененко замолк, долго глядел на опустошенное, измученное лицо Бейлиса. — Вы, Бейлис, имеете полное право мне не верить. Но знайте, я не повинен в ваших страданиях. Вы должны понять, что должен чувствовать человек, действующий по принуждению… Вот почему мне тяжело. Понятно вам?

— Нет, господин следователь. Непонятно.

— Так вот, Бейлис. Я сейчас позову конвоира, который отведет вас в камеру. Пойдите отдохните и хорошенько подумайте о том, что я вам сказал. Тогда поймете, что моя совесть чиста перед вами.

Растревоженный странной речью следователя, Бейлис вернулся в камеру. Спать ему не хотелось. Он старался продумать, хорошенько продумать то, о чем сегодня говорил следователь, на что намекал. Да, следователь Фененко, у которого, кажется, глаза честные, в последнее время здорово изменился, это уже не тот Фененко, каким был в начале следствия… «Бейлис, пойдите в камеру и хорошенько подумайте… Расскажите всю правду, как тащили Ющинского к пещере…» Те слова мучительно врезались в память и жгли душу.

Что же теперь стряслось с ним? Он говорит, будто ему тяжелее… Кто же ему поверит? «Пойдите отдохните, Бейлис», — все еще звучало в ушах.

Вот он, Бейлис, будет долго лежать с открытыми глазами на тюремной койке и будет думать, передумывать… Авось что-нибудь для него и прояснится.

Неожиданно Бейлиса перевели в общую камеру, где находились другие арестанты. Судьба свела его с людьми, с какими Бейлису никогда в жизни не приходилось даже рядом стоять, не то что словом перекинуться. Кого здесь только не было! Профессиональные воры, хулиганы, пьяницы, шантажисты, жулики, аферисты, подонки домов терпимости и воровских притонов. И все эти типы с удовольствием разглядывали незадачливого еврея, солидного служащего кирпичного завода Зайцева, тихого, мирного Менделя Бейлиса, и недоумевали: как попал сюда этот «зеленый» человек, совсем неподходящий для их компании?

Некоторые добродушно похлопывали Бейлиса по плечу. «Ничего, вскоре покинешь нашу веселую братию», — говорили они. Другие, подлые душонки, лелеяли мысль обокрасть Бейлиса (ведь все евреи богаты, думали они, что-нибудь ценное да есть у него, даже в тюрьме). А иные хотели просто при нем поживиться: родственники безусловно принесут Менделю вкусную, жирную колбаску, курочек…

Больше всех соседей по камере льнул к Бейлису один арестант с низким лбом и маленькими бегающими глазками — Иван Козаченко.

Молодой паренек — очевидно, совсем еще неопытный, попавшийся за какой-то нелепый проступок, но успевший уже разобраться в каждом из соседей по камере — не раз шептал Бейлису:

— Берегись его, мил человек, — и кивал в сторону Козаченко, — он легавый, может продать. Вот помяни мое слово…

«Легавый так легавый, — думал Бейлис, — мне-то чего бояться? Чем он может мне навредить?»

Козаченко, вероятно, сегодня или завтра выйдет из тюрьмы — так он сам говорит, и все в камере об этом знают. Его должны судить за уголовное преступление, но он крепко верит в освобождение. Бейлису очень хотелось бы передать с ним письмо жене. Как дорога одна только мысль об этом! Душа болит, когда он представляет себе, как Эстер получит его письмецо из тюрьмы. А этот пройдоха обещает добиться у тюремного начальства, что и ответ жены будет передан Бейлису. Он может не беспокоиться — у Козаченко свои люди в тюрьме, и они передадут письмо Бейлису, дело верное. И все это Козаченко обеспечит без всякой мзды, ничего ему не нужно в награду. Он видит, что Бейлис порядочный человек, и все здесь понимают, что сидит он ни за что ни про что. Но Бейлис не хочет услуги даром, он отблагодарит его, хорошо отблагодарит. Не он, конечно, а жена его там, на воле.

Козаченко отправился в суд и в тот же день вернулся обратно, в настроении весьма радужном. Так и есть: он оправдан. Принес даже четвертинку водки, чтобы выпить с соседями по камере на радостях. Каким образом он пронес четвертинку, обманув надзирателей? Козаченко все умеет, он знает все ходы и выходы. Да что говорить: не зря же болтают, что он и в полиции свой. Говорят, будто прежде служил в полиции, а нынче вроде тайного агента…

Но почему Бейлис должен бояться полицейского агента — тайного или нетайного, что ему до этого? Главное, что он берется вынести письмо и к тому же обеспечить, чтобы тюремный надзиратель передал ответ от жены. Бог ты мой! Как был бы счастлив арестант Бейлис!..

Козаченко уже собирает свои манатки и прощается с дружками по камере, которые сожалеют, что он не смог пронести больше одной четвертинки. Здесь каждый глоток или кусок куда слаще, чем на воле. Даже крохотная порция, пронесенная под полой, и то чудо…

— Чудес не бывает! — подмигивает Бейлису молодой, неопытный паренек. — Я ведь говорил вам, что Козаченко в тюрьме свой человек. Он из таких арестантов, которых используют при любых случаях. Такими бывают бывшие полицейские, дворники и вообще все те, кто может доносить на своих товарищей… Это наседки; их специально подсаживают в камеру к арестантам, у которых нужно что-то выведать… Тюремная администрация не сажает их вместе с такими, которых они в свое время предали, — обязательно прикончат! Доносчиков оберегают, они всегда в цене…

Но Бейлис ничего не желает знать, его так увлекла мысль о передаче письма, что ему трудно поверить в человеческую подлость и низость… А ведь ему уже давно следовало бы убедиться, что на свете немало несправедливости и зла. Он верит, что посадили его совершенно необоснованно, не иначе как по чьему-то навету… В этом, несомненно, разберутся, расследуют и выпустят на волю. Что человек способен предать другого — этому Бейлис, несмотря на уверения паренька, не верил.

Где взять бумагу для письма? Есть бумага — Козаченко из своего тряпья вытащил чистый листок бумаги и передал Бейлису.

Чем писать?

И огрызок карандаша нашелся у Козаченко.

Что писать?..

У Менделя губы задрожали — то ли от радости, то ли от того, что появилась какая-то надежда: его Эстер получит от него привет через живого человека, только что освобожденного из тюрьмы!

В камере находились и другие киевляне, они бы тоже не прочь попросить Козаченко заглянуть к родным и передать привет, но Бейлис один ни разу не имел свидания с женой и детьми. Из чувства солидарности они не навязывают Козаченко свои поручения, пусть уж он поможет этому печальному чернобородому старику.

Он пишет, они заслоняют его, чтобы надзиратель, наблюдающий за арестантами через глазок, не заметил ничего недозволенного… Могут еще заподозрить в подготовке воззвания или бог весть в чем…

— Пиши, пиши, Бейлис, — суетится Козаченко. Раскрасневшийся и возбужденный, он торопит Бейлиса: пусть поскорее пишет. Шутка ли, человек, если даже он уголовник, выходит на волю! Нет терпения ждать.