Чаплинский привстал, схватил со стола газету и яростно замахал ею перед лицом следователя:
— Это не ваши мысли, милостивый государь! Вы слепо вторите еврейской прессе!
— Ошибаетесь! — покачал головой Фененко. — Это мое убеждение, основанное на собственных выводах…
— Кому нужны ваши выводы, господин Фененко!
— Как это «кому»? Судебным инстанциям, прокуратуре… правосудию, наконец.
— «Правосудию»!.. — насмешливо повторил Чаплинский.
— Да, да, правосудию, нам с вами, обществу, русскому народу…
— Довольно, я сыт по горло вашей христианской проповедью, господин Фененко!
Наступило тягостное молчание. Посмотрев на Фененко, прокурор пододвинул свое кресло к стулу, на котором сидел следователь, и заговорил неожиданно миролюбиво:
— Послушайте, Василий Иванович! Вы давно уже служите здесь, в Киеве, как следователь по особо важным делам. По особо важным! — подчеркнул прокурор. — Вы русский человек или, может быть, я ошибаюсь?
Фененко инстинктивно отодвинулся.
— Я, конечно, русский человек… Но факты и показания…
— Факты и показания, — перебил его прокурор, — вам надлежит использовать в том духе, в каком того требует русский престол…
— Престолу нужна законность, истина нужна, Георгий Гаврилович!
Подойдя к столу, прокурор взял заранее приготовленный лист бумаги.
— Здесь ваш сын написал о своей матери — вашей бывшей жене, умершей якобы не своей смертью… Вы слышите, о чем я говорю, Василий Иванович? А вы мне толкуете — законность, справедливость… Что с вами, вам плохо?
— Я вполне здоров, — ответил несколько обескураженный Фененко, удивляясь хитрости, с которой Чаплинский подготовил шантаж…
— Так вот: вам придется написать объяснение, что это за история, о которой упоминает ваш сын.
Фененко протянул руку.
— Нет, — покачал головой прокурор, — этот документ предназначается тому следователю, который учинит допрос вам, господин Фененко.
— Кто это написал? — тихо спросил Фененко.
— Ваш сын…
— Этого не может быть, господин прокурор, — решительно возразил Фененко.
— Придет время, воочию убедитесь.
Кивком прокурор дал понять, что считает беседу законченной.
Новая провокация
В одно зимнее субботнее утро возле киевской синагоги в переулке, неподалеку от Большой Васильевской улицы, появился субъект в длинном, до начищенных юфтевых сапог, крестьянском кожухе и теплой шапке. Это был Иван Козаченко, на днях выпущенный из тюрьмы.
Озираясь по сторонам, он заговаривал с богомольными евреями, неторопливо шагающими к субботней трапезе домашнего очага, где каждого ожидали жена и дети. Некоторые из них проходили не останавливаясь, не желая вступать в разговор с незнакомым, другие, наоборот, заинтересовались письмом, которое он показывал из-под полы.
— Неужели от самого Бейлиса?
— Да. Письмо к его жене Эстер, — уверял Козаченко.
Люди напрягали зрение, стараясь прочесть расплывчатые строки.
— А вот и подпись самого Бейлиса, — Козаченко тыкал пальцем в бумагу.
— Действительно, — убеждались любопытные. — Но каким путем письмо попало к вам?
— Очень просто, — объяснил Козаченко, — мы с Бейлисом вместе сидели в тюрьме. Он плакал, ваш Бейлис, когда меня освободили. Я ведь по глупости попался в руки головорезов. Мендель был моим лучшим другом по камере. Ох, до чего ж он убивался, когда я уходил.
— Слышите, что рассказывает этот человек? — сочувственно отзывались люди.
Только один усомнился в том, что рассказывал незнакомец.
— Мало что он говорит, надо ему еще поверить… — сомневался он.
С теми же, кто верил, Козаченко уходил во двор или в темные задворки какого-нибудь дома и там под большим секретом сообщал, что необходимо собрать хоть немного денег для жены и детей Менделя, да и для самого Бейлиса, долгое время томящегося в тюрьме. За деньги ему все купят — масло, колбасу, сахар, так он хоть голодать не будет.
— А если собрать деньги, как они попадут к нему?
— Очень просто: он имеет в тюрьме знакомых среди надзирателей, — уверял мнимый крестьянин. За небольшое вознаграждение те передадут Менделю деньги, а его жене он сам передаст. Вот он от нее, от жены Бейлиса, получил записку для Менделя. Он хорошо знает ее, не первую записку берет для Менделя. — Ой, как Мендель плакал, и жена с детьми плачут, до чего жалко их!.. — Козаченко скорчил сочувственную мину и перекрестился.
Как не поверить столь богобоязненному человеку, истово осенявшему себя крестным знамением? И нашлись такие, что совали Козаченко деньги для несчастного Бейлиса. А если у кого-либо при себе не оказывалось денег — в субботу истинно набожные евреи ничего с собою не носят, — то одалживали у соседа. Так Козаченко собрал довольно изрядную сумму.
Почувствовав, что дело пошло на лад, он достал чистый лист бумаги и попросил одного из наиболее милосердных людей взять на себя труд по сбору пожертвований для их несчастного собрата Менделя Бейлиса.
— Здесь, — тыкал Козаченко грязным ногтем в бумагу, — пусть каждый пожертвовавший поставит свое имя и фамилию и распишется.
— Хорошо, — согласился сердобольный, принимая от Козаченко бумагу. Он все сделает и за это надеется на том свете попасть прямо в рай. Помощь Менделю станет таким образом помощью всему кагалу: ведь утверждают, будто убийство совершил не один Бейлис, а все евреи города Киева. И чего только не выдумают, изверги. Они готовы и расправу учинить… пахнет погромом… Ой, пахнет! Поэтому их долг помочь, кто чем может.
Спрятав собранные деньги и оставив лист для пожертвований, Козаченко исчез.
Один из присутствующих взял у собиравшего подписной лист и, надвинув на лоб шляпу, многозначительно произнес:
— Что-то мне не нравится этот очень уж жалостливый мужичок. У меня в квартире живет сотрудник газеты «Киевская мысль», некий Исай Ходошев, надо ему показать листок. Он парень толковый, разбирается, что к чему, послушаем, что он скажет.
С этими словами человек в шляпе сунул бумагу в карман и зашагал прочь, оставив людей в нерешительности.
— Послушайте, вы, в шляпе! — крикнул ему вдогонку сердобольный. — Не забывайте, что речь идет о спасении целой общины… Что вы делаете?
— Пусть это вас не волнует, — обернувшись, ответил человек в шляпе. — Ходошев только посмотрит. Не нравится мне этот мужичонка, больно глаза у него плутовские.
…Ходошев прочитал вслух заголовок:
— «Мы, евреи киевской общины, жертвуем в пользу Менделя Бейлиса каждый по возможности и призываем всех жертвовать, кто сколько может».
Внизу было оставлено место для подписей председателя общины, секретаря и казначея.
— Неплохо организовано, нечего сказать. А работенка-то какая проведена! — улыбнулся Ходошев. — Интересно, как выглядит этот тип?
Выслушав описание Козаченко, Ходошев кивнул:
— Мне думается, не из «союзников» ли он? Боюсь, плакали денежки, что собрали доверчивые прихожане синагоги!
Ходошев решил посоветоваться с присяжным поверенным Марголиным, в котором, по слухам, видели одного из защитников Бейлиса в случае, если дело дойдет до открытого процесса.
Широко популярный в Киеве как общественный деятель и опытный адвокат, Арнольд Давидович Марголин происходил из зажиточной семьи. Отец его — очень состоятельный человек — владел несколькими собственными домами в Киеве и пароходами на Днепре. Все это было известно. Не знали только о количестве акций в различных компаниях и обществах и об акциях, находящихся в его сейфе. Шутя адвокат говорил: «Обладай я десятой долей имущества моего отца, мне незачем было бы заниматься адвокатурой».
Злые языки утверждали, что и Марголину-сыну не следовало бы жаловаться; некоторые желали своей семье столько же на год, сколько адвокат Марголин может разрешить себе проиграть в карты за один вечер в Купеческом клубе. Но стоит ли обращать внимание на досужие разговоры. Как бы там ни было, Арнольд Марголин был солидным адвокатом с обширной практикой и порядочным стажем. Как общественного деятеля его очень уважали и с ним считались. И что еще было важно — он обладал отзывчивым сердцем.