В двадцатых числах декабря мы опубликовали в «Смене» под рубрикой «Будни фронтового города» снимок Н. Ананьева, запечатлевший жанровую картинку тех дней: продажу кипятка в столовой № 4 Фрунзенского района. Снимок сопровождался заметкой, которая так и называлась:
С утра над городом поднимается серая холодная мгла. Погода стоит морозная… В такие дни хорошо отогреться стаканом горячего чая.
В столовых, буфетах, кафе, закусочных организована сейчас продажа кипятка для населения. В Октябрьском районе на днях открылась специальная чайная. Здесь с 7 часов утра до 9 часов вечера не остывает кипятильник. Жители могут получить в чайной стакан горячего чая с конфетой, здесь же отпускается кипяток на дом.
Продажа кипятка организована также в других районах нашего города».
На другой день после увеличения хлебного пайка мы с Николаем Анисимовичем хоронили мою тетушку Анфису Петровну. Трех дней не дожила она до прибавки. Этот дополнительный кусочек хлеба вряд ли мог спасти ее — последнее время она была совсем плоха, и все же быцо больно, что она не успела разделить с нами общую радость.
Повезли мы покойницу на санках с Песочной улицы на Серафимовское кладбище: дядюшка, я и две соседки по квартире, те, что чувствовали себя покрепче. Тетушку все уважали. Будучи больной, она тем не менее успевала сделать немало добра людям, всегда была приветлива и благожелательна. Путь предстоял не такой уж дальний — километра три, не больше: до конца Кировского проспекта, через Каменный остров, по набережной Большой Невки, потом направо — до кладбища. Шли мы медленно, сменяя друг друга в упряжке. И все-таки нет-нет да и обгоняли санки с белыми фигурками. Люди, по всей видимости, брели издалека, устали, то и дело останавливались, чтобы передохнуть. А навстречу попадались уже пустые сани. День был морозный, но мягкий, безветренный. Ярко светило солнце. Снег хрустел под ногами. И мы сами, и те, кто нам встречался, шли молча. Царила какая-то зловещая, мертвая тишина, прерываемая изредка далекими орудийными выстрелами.
…Вернулся я на Песочную, к отцу, и почувствовал себя до крайности утомленным. Путешествие на кладбище и все, что там увидел, потрясло меня. В тот день мне можно было посидеть дома — номер не выходил. Да у меня просто не хватило бы сил идти в такую даль. Я позвонил по телефону и предупредил, что не приду в редакцию.
Надо было отлежаться. Неделю назад со мной случился голодный обморок. Пришел я тогда после ночного дежурства. Отправился вместе с отцом и братом на задний двор, где помещались дровяные сараи. Решили распилить и расколоть остаток дров. Отпилили несколько поленьев. И вдруг мне стало дурно, я повалился, как сноп, на землю и пролежал несколько секунд, пока брат оттирал мне виски снегом. Отец перепугался, вызвал из Свердловской поликлиники врача. Тот приехал и определил дистрофию третьей степени. Тогда я вспомнил Всеволода Вишневского, которого совсем недавно уложили в госпиталь с тем же диагнозом. Только у него вторая степень истощения.
Да и у других писателей, активно работавших вместе с нами, журналистами, в печати и на радио, дела были не лучше. Состояние Ольги Берггольц, Веры Кетлинской, Александра Прокофьева, Виссариона Саянова, Павла Лукницкого вызывало тревогу. Как-то, когда еще ходили трамваи, я был в Смольном по приглашению Н. Д. Шумилова и заглянул в комнату Политуправления, где размещались писатели. На месте оказался только Н. С. Тихонов. Он работал над очередным материалом для газеты. Вид у него был болезненный. Исхудал он очень. Однако внешне держался мужественно, от него я не услышал ни слова жалобы. Он был, как обычно, оживлен и даже весел. Обменялись мы с ним последними политическими и фронтовыми новостями. Я воспользовался, как всегда, встречей и заручился обещанием написать для нас очерк, адресованный молодым воинам, нашим читателям. На этом мы расстались.
Николай Семенович Тихонов до войны был известен прежде всего как поэт — крупный, самобытный. Теперь все ярче раскрывалось его дарование публициста. Почти в каждом номере «Ленинградской правды», «Смены», «На страже Родины», в «Правде», «Красной звезде» появлялись его антифашистские памфлеты, корреспонденции, статьи, боевые репортажи.
Приближался 1942 год. По традиции мы готовили специальный новогодний номер. 1 января приходилось на четверг — в этот день «Смена» не выходила. Новогодний номер следовало выпустить накануне, 31 декабря. Поэтому мы с радостью приняли приглашение наших друзей со «Стройного» встретить Новый год у них. Мы — это я, моя заместительница Василиса, художник П. Белоусов и фоторепортер Н. Ананьев. Но прежде мне предстояло выполнить поручение городского комитета ВЛКСМ — принять участие в работе комсомольской конференции Ленинского района.
Она проводилась в связи с условиями, создавшимися в некоторых районах. Отчетно-выборные конференции прошли повсюду осенью 1940 года. Надобность проводить их в соответствии с Уставом ВЛКСМ еще не наступила, но, поскольку подавляющее большинство членов райкомов ушли на фронт, некоторые районные комитеты комсомола оказались очень малочисленными. В районе, куда я был направлен, даже первый секретарь С. Гороховер не был членом РК ВЛКСМ. Поэтому горком комсомола решил созвать конференции там, где это вызывалось необходимостью. Делегатов избирали в комсомольских первичных организациях.
Ленинский райком комсомола размещался в том же здании, что и районный комитет партии, на проспекте Огородникова, в получасе ходьбы от редакции. Накануне я познакомился с текстом доклада (райком отчитывался за шесть месяцев войны), побеседовал с первым секретарем райкома партии А. М. Григорьевым.
Район располагался как бы во втором эшелоне внутригородской линии обороны, вслед за Кировским. Ведущими предприятиями здесь были «Красный треугольник» и завод подъемно-транспортного оборудования. Сюда больше, чем в центральные и правобережные районы, долетало вражеских снарядов, крепче, чем другим, ему досталось и от воздушных налетов. Но в последнее время, после разгрома под Москвой и Тихвином, гитлеровцы заметно «присмирели».
Конференцию решили провести в зале заседаний райкома партии. Началась она 28 декабря утром, точно в назначенное время. Надо было закончить работу, включая голосование, засветло.
На многих комсомольских конференциях приходилось мне присутствовать. Но такой, как эта, наблюдать не приходилось. Все здесь было как обычно и в то же время удивительно. Как всегда четко и организованно прошли выборы президиума. Докладчик был немногословен. Один за другим на трибуну поднимались делегаты, преимущественно девушки. Выступали конкретно, толково. Запомнилась речь студентки Сидоровой, секретаря вузовского комитета: она критиковала райком за невнимание к нуждам учащейся молодежи. По-комсомольски боевыми и задорными были выступления почти всех ораторов. Руководителям райкома досталось за то, что они одно время ослабили внимание к внутрикомсомольской работе, не помогали молодому активу.
Перед заключительным словом докладчика с речью выступил первый секретарь райкома партии. Слушали его внимательно: он рассказал о результатах героического сопротивления трудящихся района и города за четыре месяца блокады, поставил перед молодежью новые задачи.
Все было, повторяю, как обычно. И в то же время я видел, каких огромных усилий стоит эта внимательность и организованность каждому человеку в отдельности. Лица делегатов были бледными, исхудавшими. Под глазами темнели круги. И перед началом конференции и в перерывах не слышно было обычного оживления, смеха. В зале стоял жуткий холод. Сидели не раздеваясь, кто в ватнике, кто в полушубке, кто в шинели и пальто. На ногах валенки, кирзовые сапоги. Редко у кого — ботинки и туфли. На головах — шапки-ушанки, платки, папахи.
И все-таки самой поразительной была атмосфера в зале. Решимость выстоять до конца, выдержав любые трудности. Уверенность в близкой победе. Все это не назовешь иначе, как обстановкой большого политического подъема, высочайшей сознательности.