Дед повернулся к окну, затих, вроде полинял. На вытянутой худой шее била крупная жила.

— Пора собираться. Город наплывает. Эка, как славно разговором дорогу скоротали!

На вокзальной площади дед толковал, как мне добраться до места, чтоб народом не затерло.

— Иди с бережью. Тут вон как народ бегает — знай ноги подбирай. Иди на башни с орлами, а там уж рукой подать до твоих гудошников.

Приглядываюсь к людскому потоку, слушаю шум города. Ушел дед — оборвалась какая-то родная ниточка. Кинул-бросил меня старик в каменное море домов, на подхват людской волне. Чтоб не проглядеть башни, отправился пешком на орлов. В потоке людей и машин вертело меня щепкой. Все спешили, друг на друга не глядели, не здоровались. Кружит, втягивает водоворот огромного города. Сейчас он втянет меня в узкий проулок, прижулькнет к серой громаде стены. Тогда люди, наверное, остановятся и скажут: «Тут так-то. Знай кузькину мать!»

Долго добирался до консерватории. Робко открыл дверь, ступил на разрисованный пол. Женщина в халате гоняла сырую тряпку по коридору. Я стал ждать, когда она обратит на меня внимание. Ждал долго.

— Здравствуйте, — напомнил я о себе. Она нехотя взглянула, повернулась спиной, громко сказала:

— Никого нет, занятия кончились, — и погнала свою тряпку в дальний конец, откуда вышел толстый седой человек, Я уже собрался обратиться к нему, но оторопел, увидев лицо, знакомое по нотным изданиям. Язык мой онемел. Мимо прошел композитор Ипполитов-Иванов. Ведь его отрывки из «Кавказских этюдов» наигрывал учитель на скрипке! Живой композитор! Чудо или сон? Вышел наружу. Двор был пуст, за решеткой ограды текла людская река, сияли уличные фонари. Идти мне некуда. В глубине двора — закоулок с мусорным ящиком, за ним — груда хрустких стружек. Расположился, начал коротать ночь. Края высоких стен вырезывали прямоугольник ночного неба. Забываюсь коротким сном, вскидываю глаза. Наплывает ковш Большой Медведицы, зачерпывая звездный бисер.

Утром долго простоял в коридоре, не решаясь зайти в дверь с непонятной табличкой «Ректор». Все ждал, что кто-нибудь опросит, по какой надобности я здесь. Старые и молодые, с чехлами на каких-то инструментах, проходили и уходили, собирались группами, почтительно расступались, приветствуя, видимо, уважаемых и важных. Я думал, что тут, должно быть, много профессоров, и уж им-то не до меня. Мимо прошел сухой старичок с седой шевелюрой, похожий на Грига. Позднее мне стало известно, что это пианист Гольденвейзер. Выждав, когда перемежился народ, решил прибегнуть к помощи уборщицы. Она несла корзину с бумагой.

— Здравствуйте. Кто тут председатель?

— Кого вам? — удивленно посмотрела она на меня.

— Мне бы к председателю. Я учиться приехал.

Уборщица поставила корзину. Ее что-то заинтересовало.

— Из деревни?

— Из Сибири.

— Как же вы из далеких мест сюда добирались? На собаках или на оленях?

— Нет, у нас собаки не возят.

— Говорят, у вас там мороз страшенный. Земля за лето отходит?

— Отходит.

— Солнце летом греет хоть сколько?

— Жарко бывает.

— Медведи в деревню заходят?

— Да нет, они у нас не бывают.

— Ну, тогда ты не из самой Сибири, — заключила уборщица, потеряв ко мне интерес. — В эту дверь иди и спрашивай.

Сложил в уголок пожитки, потянул дверь, где был неведомый ректор. Надо входить, а ноги не хотят, будто бьет в створку высокой двери тугой ветер, отшибает меня, как мякину из веялки. От страха даже немножко в сердце больно.

Ректор принял меня просто, посмотрев на мою одежду, сказал сидящему в креслах Григу-Гольденвейзеру:

— Вот откуда стали прибывать. Музрабфак должен послужить широкому музыкальному образованию.

Прибывших поместили в классе № 28, заставленном железными койками с матрацами, и объявили, что тут мы будем жить, пока сдаем испытания.

Началось знакомство. Ребята были тертыми калачами, жили в городах и городках, бойко судили о музыке, называя имена неизвестных композиторов, насвистывали, напевали, по-моему, здорово, романсы, арии и веселые песенки. Трубачи «давали звучка», певцы выводили замысловатые рулады, хвалили «металл» в голосе, громко хмыкали, держа в щепотке переносицу, пускали «петуха» на высоких нотах. Я ничего не смыслил в этих премудростях. Жадно слушал, набухал, как губка, мнениями, именами, терминами и, наконец, так раскис и отяжелел от всего услышанного, что стал подумывать о горькой своей бесталанности. Завязывалась дружба. Я чувствовал, что на меня никто не позарится, потому ожидал себе в друзья такого же незнайку из деревни.

Начались испытания. Тут я впервые увидел рояль, выстукивал по черной крышке заданный ритм, определил, когда произошла модуляция из мажора в минор. От напряжения в голове стало жарко, а когда вышел из класса, в ушах забулькало, пронял пот, будто я постоял под вилами у стога в сенокос.

Последнее испытание было по политграмоте. Успешно сдать ее помог случай.

Утром я знакомился с улицами города. Дошел до площади, прочитал на красном здании вывеску «Моссовет». На площади стоял обелиск. Решил рассмотреть его и увидел высеченную надпись под заголовком: «Конституция Союза ССР». От нечего делать принялся рассматривать статьи о правах и обязанностях граждан. Утро светлое, Тверская улица изнемогает от людей и машин. Около обелиска спокойно, никто не толкает. В кармане у меня домашние сухари. Жую их и читаю Закон. Несколько раз обошел кругом, удивляясь искусству письма по камню, пока не услышал за спиной голос:

— Гражданин, не задерживайтесь, проходите.

Сильно напугался я милиционера. На онемевших ногах перешел улицу, втиснулся в толпу и стал думать, что это за место, откуда меня прогнали?

За столом важно сидит слепой человек, последний профессор, которому надо отвечать. Он спросил, кто ему отвечает. Деревянной палочкой-шильцем (такой инструмент дед Бушуй называл сапожной «наколюшкой») потыкал в толстую бумагу и предложил мне рассказать о Конституции. Я обрадовался легкому вопросу, выложил все статьи, что были на обелиске.

— Хорошая память, — сказал экзаменатор, — знания свежие. Так мне никто не отвечал.

Взят последний барьер, настроение боевое! Вышел из класса, грузный от счастья, долго простоял у окна, не знал, куда деваться от радости. Хотелось в эту минуту «Всю природу в свои объятья заключить» и вышедшего из класса последнего профессора заодно. Но какой-то студент подошел к нему, ткнул пальцем в живот слепому профессору, спросил:

— Сашка, как житуха? Чего ты тут околачиваешься?

— Новичков экзаменую, — ответил тот, — дури им гоняю. Дрожат, заикаются, плетут околесицу.

Профессором оказался студент старшего курса Сашка Пелевин.

В учебной части нам объявили, что занятия на первом курсе откладываются на месяц. От этого известия я похолодел, лишился языка и не вышел из двери, а как-то тихо вывалился. Сел в уголок на скамеечку и начал горевать. Что делать? Как прожить-скоротать этот страшный месяц? Домашние сухари на исходе, денег хватит на неделю, о поездке домой нечего и думать. Выхода не было. А если есть один раз в день? Тогда остаток денег можно растянуть на три недели, а одну неделю авось…

В вестибюле оживленно говорили принятые, радовались, собирались махнуть домой до начала занятий. Я высматривал, нет ли среди них такого, кому тоже некуда деваться? Такого не нашлось. Скоро класс-общежитие опустел. Я остался один.

Рядом был хлебный магазин. У входа постоянно стоял какой-то калека, протягивал трясущуюся руку. Ему иногда подавали кусочки-довески, он тут же их съедал, снова трясся и просил, глядя на людей пришибленно, по-собачьи. Хлеб отпускали по карточкам, не всякий был щедр, а он просил:

— Подайте крошку.

Сегодня он опять просит. Мне тоже хоть протягивай руку. Как объяснить людям, что молодому стыдно просить, но трудно, когда ешь один раз в день. Кому помочь за кусок? И счастье меня нашло! Подъехала хлебная повозка. Хроменький старичок принялся выкладывать булки в корзину. Запах свежего хлеба изранил меня.