Когда-то давным давно повернула река в сторону, в песчанике проложила себе путь попроще и оставила поселок в стороне. Теперь только в половодье в старицу заходит свежая вода, вымывает затхлый противный запах стоячей гнили. С этим потоком в старицу устремляется еще не стряхнувшая зимнюю сонливость рыба. Длинные литые щуки, стремительные, как торпеды, взбивают пену на мелководье.

За лесной чащобой, километрах в десяти от поселка, разместился аэродром нашего областного центра, и веселый грохот, как майский гром, сотрясает округу, наполняет ее звуками цивилизованной жизни.

Весной в Светлом царит необычное, точно в праздник, оживление. Все его жители вечерами выходят к разлившейся реке, будто при каком-то языческом обряде, завороженно, молча наблюдают, как ворочаются в свинцовой пучине льдины, которые именуют здесь «икрами». Потом самые молодые — Антон Зубарь, огромного роста мужик, лицом темный, как еловая чаща, Гришка Серегин, насквозь пропитавшийся соляром, едкий запах которого не рассасывается даже в стеклянном весеннем воздухе, так вот они не выдерживают, бегут к домам, где с осенних времен лежат посеревшими днищами вверх лодки, несут их к берегу. Но тут выясняется, что их уже опередил Андрей Семенович Разин, по-уличному Разиня, бывший лесник.

Разиня, худосочный, длинный мужичок, гнется, как ивовый прут, лицо у него вытянутое, злое, с острым носом, похожим на птичий. Кажется, на всю жизнь приклеилась к нему гримаса, передернула как от боли тонкие губы, ко лбу присохли седые завитушки волос. Еще снег киснет на огородах, хлюпает под ногами, а Разиня уже без шапки, в охотничьих резиновых сапогах, завернутых чуть ниже колен, в ватнике с длинными рукавами, от чего его фигура кажется еще москлявее, один взваливает крашеную лодку на спину, с прикряхтыванием волокет ее к берегу. Затем он еще раз бежит к дому, захватывает заготовленные вентери с острыми ольховыми кольями, длинную лопату-весло и под неодобрительные взгляды посельчан толкает лодку на волну. Зубарь и Гришка, запыхавшиеся, сбрасывают с плеч свою плоскодонку, чертыхаются, глядя вслед Разине. Потом и они, загрузив лодку вентерями, принимаются яростно отгребать в два весла от берега, неодобрительно посматривая на Разиню, который уже метров на сто оторвался от них, правит лодку к узкой протоке, по которой шершавой гладью стремится в старицу вода из реки. Здесь и поставит он свои вентери-двухкрылки, перегораживая путь щукам в старицу, а Гришке и Зубарю придется грести дальше, к промоине, тоже рыбному месту, но не такому богатому, как здесь.

Люди продолжают стоять на берегу, теперь уже, как за ярким футбольным мячом, следят за соревнованием двух лодок и, когда убеждаются, что Разиня снова захватил самое лучшее место, разочарованно расходятся. Разиню в поселке не любят, хотя завтра утром он, как и Зубарь, понесет по домам улов, и тонкий аромат аппетитной ухи будет долго плыть над поселком, одолевая даже густой настой ельника.

Утром я просыпаюсь от громкого стука в дверь. Темнота еще не рассеялась в комнате, в окнах качаются тени елок. Я бегу открывать задвижку и на пороге сталкиваюсь с Разиным. Он, как и вчера, без шапки, и седые кудряшки всклокочены ветром как копна сена, лезут в разные стороны, ватник потемнел от воды, на охотничьих сапогах засох белесый песок, в руках у него огромная пятнистая щука. Видать, довольный уловом, Разин меняет гримасу, и оголяются ровные белые зубы — улыбается, значит.

— Долго спишь, хозяин, — говорит он с упреком и шмякает щуку на стол. Рыбина, еще живая, жадно хлопает жабрами, шевелит плавниками. Оправдываться мне нет нужды, и в самом деле не люблю я ранних подъемов. Даже когда работаю, встаю за полчаса до службы, иногда не хватает времени на завтрак, а теперь сам бог велел подниматься поздно — отпуск, можно поспать с аппетитом. Даже по деревенским меркам вставать еще рано, нет шести часов, радио молчит.

Я начинаю благодарить старика, приглашаю его присесть, но бывший лесник отмахивается, шмыгает своим птичьим носом, рукой проводит по горлу — некогда.

И уже повернувшись к двери, предлагает:

— Давай сегодня вечером на уток поедем. Северная пошла, на реке аж рябит от дичи. Жди, часам к шести зайду.

Он появляется к шести часам, с ружьем за плечами, все в тех же сапогах, но уже натянутых до паха, долго трет их о половик, потом картинно кланяется моей тетке Маше. Ружье у Разина с облезлыми ржавыми стволами, вытертой самодельной ложей, которую мы с ним строгали в прошлом году из березового корневища.

Тетка Маша встречает старого лесника неласково:

— Ты бы пожалел дичь, Андрей! Чай, за столько верст к нам летела, чтоб голову сложить, а? В утке и еды-то никакой сейчас нет, одни струпья, изголодалась птица.

Разиня начинает нервно потирать руки с длинными, синими от вспухших суставов пальцами, мрачнеет лицом, завитушки на голове начинают шевелиться, как от ветра.

— Ничего ты, Марья, не понимаешь! Разве в еде дело? Охота, говорят, пуще неволи…

Мысленно я с ним соглашаюсь. Тетка по натуре жалостливая, и ей, конечно, трудно объяснить все прелести охоты. А меня в Светлом привлекает именно охота, да еще грибы. В прошлом году осенью щедрый на них урожай выдался, я по целому дню с корзинкой в лесу пропадал. И сейчас еще дома сушенки лежат. Суп из них царский получается….

Дядя Андрей терпеливо ищет, пока я натяну резиновые сапоги, куртку, уложу ружье в чехол. Моя вертикалка его страшно взволновала, даже пот на лице засеребрился, но о ружье он спросил только на улице:

— Позавидовал я тебе, Василий Петрович, где ружо такое достал, а? Небось, как начальству, штучной работы пожаловали?

— Да нет, самая обычная «тулка». В магазине зимой купил.

Разиня крутит головой, точно его облепили комары, недовольно хмыкает:

— А что ж я такое купить не могу?

Заметил я, что у Разина это в крови — зависть. Он непременно намекнет на то, что другим, мол, все возможно, а вот он обижен судьбой. Но сейчас Разиня только добавляет примиряюще:

— Да и то верно, оно и не нужно мне, вертикальное. Из своей-то я без ошибки палю и все в точку.

За сутки воды в реке прибавилось, совсем к огородам подкатила водная гладь, только на середине льдин стало меньше, уже не теснят друг друга, а проплывают величаво, как белоснежные корабли. Лодка у дяди Андрея стоит в заливчике, здесь и совсем вода тихая, кружит камышины, прибивает к берегу жухлую траву. В лодке тихо крякают две подсадные утки, крутят своими серыми головами.

Лучше нет охоты с подсадной уткой! Затаишься в скрадке, а она хлопнет крыльями по воде, призывно приманивает самца, и летит над рекой щемящий до боли крик.

Мы добрались до ольховой заросли, залитой сейчас водой, лодку затолкнули в чащобу. Себе место я определил на пеньке, укрытом кустами. Конечно, лучше бы скрадок сделать где-нибудь на сухом бугорке, но это займет много времени, а весенний день тает, вон уже солнце село на верхушки недалекого ельника. Разин на ветвях над моим пеньком разбросал охапку сена, запасливо припасенную, сделал завесу и утку, самую голосистую, метрах в пятнадцати посадил. Утка крыльями по воде гулко стукнула, попыталась взлететь. Куда там, груз к ноге привязан, как якорь тянет.

Дядя Андрей рукой мне помахал — дескать, удачи, а сам по воде зашлепал к другому ольховому кусту. Как он там устраивался, я не видел, теперь все внимание было обращено к подсадной. И она словно почувствовала это, закричала истошно, и неистовый любовный призыв повис над водой.

Селезень вырвался от леса, со свистом рассекая упругий весенний воздух, два раза над моей головой перечеркнул синеву неба и завис, снижаясь. Я не стал ждать, когда он плюхнется на воду, охотничье чувство взыграло во мне, и я выстрелил сразу, влет. Стремительно сложив крылья, красавец селезень с ярко-зеленой бархатной головой ударился о воду рядом со мной.

А утка все звала и звала на свою свадьбу, и еще два селезня убил я в пылу охоты. Но, наверное, так бывает у всякого охотника — больше убивать не хотелось, особенно теперь, в начале весны, накануне чудного тепла, праздника жизни, и я сложил ружье в чехол и стал звать Разина. Тот появился нескоро, наверное, через полчаса, спросил: