— Если деньги лишни, плати, почему же?

— У меня денег лишних нет, милок. Сам знаешь, на одну пенсию живу. Мать твоя мне много помогает? А о сыне и разговора нет — бобылем мается, в столовых жалованье оставляет. Только иной раз и последнего не пожалеешь, чтоб грех смыть…

— Да не было никакого греха, Кузьмич сам трактор в речку загнал спьяну, а на меня свалил, да еще просил, чтоб я взял вину на себя: с тебя, мол, чужака, спрос маленький.

— Значит, обманул, проклятый? — У бабки кадык дернулся, мелкой дрожью руки заходили. С минуту она молчала, только удивленно хлопала глазами, а потом заговорила голосом надтреснутым, словно дерево старое, скрипучее: — Меня, Игорь, теперь второй раз обманули в жизни. Первый раз еще до войны, когда девчонкой была, в голодный год. Мать мне пышек напекла из последней муки, говорит: «Иди, Матрена, на станцию, к поездам, может быть, на соль, на мыло иль сахар обменяешь». Я и пошла. Стояла-стояла целый день, как сухая ветка на болоте, никто ко мне не подходит. Желающих много, а на что менять? И вдруг эшелон воинский подходит, солдаты на землю повыпрыгивали, и один такой рыжеватый, в талии как оборкой перехвачен, узенький, подходит ко мне. «Давай, девочка, свои пышки на крестик сменяем». — «Какой такой крестик?» — говорю. «А вот посмотри», — и из гимнастерки крестик нательный вынимает, на ладони подбросил, а он так и засверкал под солнцем. Золотой, мол, бери, не раздумывай. Замуж будешь выходить — себе кольцо золотое отольешь на загляденье. А мне, дуре, замуж очень хотелось. Все у матери спрашивала, когда она мне свадьбу сыграет. А мать-покойница хохотунья была, смеется: «Как косу заплетешь». Вот я каждое утро волосенки свои в косу и собирала, в мизинец толщиной получалась коса-то, а мне радость — замуж скоро. Так и отдала свои пожитки за крестик. Ох и было мне от матери, чуть косы своей не лишилась. Драла меня да приговаривала: «Не блажи, не блажи, дуреха, не расти простофилей!»

Бабка рассказ свой закончила со смехом, с искорками в глазах, и Игорь хохотал от всей души, даже на какое-то время забыл историю с трактором. Но бабка, отсмеявшись, вдруг по столу кулаком стукнула, распрямилась.

— Он, стервец, что ж подумал? Коль умирать бабке Спиридонихе пора, то и обманывать можно? Ну, я ему покажу кузькину мать, икать станет. За мной не задолжится!

Бабка на кухню сходила, сверток газетный принесла, развернула.

— Эта часть-то хоть?

— Эта, эта, — подтвердил Игорь.

— Все равно забирай, — вновь засмеялась бабка, — коль деньги плачены. Свекор мой, бывало, говорил: бачили очи, что купили, теперь ешьте, хоть повылезайте. А к Кузьмичу я сегодня же смотаюсь — не открутится…

Кузьмича на стане не было два дня. Он появился на третий день с подтеком под глазом, с перебинтованной рукой. И вид у него был виноватый, хоть пытался улыбаться, но улыбка его больше на гримасу походила. Саня Сохатый на Кузьмича уставился удивленно, с ног до головы осмотрел.

— Прогулом эти два дня поставить или документ имеешь?

— Да какие же это прогулы, Афанасьич? Пострадал, можно сказать, невзначай. Не телок, понимаешь, дома у меня, а кобель цепной. Поутру я его на выгон повел, а он меня с ног сбил, волоком волочет, а я веревку не бросаю, не убежишь, думаю…

— А мне бабка Спиридониха другое рассказывала, — ехидно подначил Саня. — Будто она тебя корявой клюкой отходила, чтоб врал поменьше да еще и гонорар не брал бы.

— Какой такой гонорар, Афанасьевич? — притворно удивился Кузьмич.

— А ты вроде сам не знаешь? Пятнадцать рублей зачем у бабки взял?

— Подумаешь, беда какая… Жена меня послала к бабке, мол, одолжи денег, в магазине материю на кофту привезли, да, видать, не надо было с ней связываться: через час бабка прибежала — гони деньги назад. Так жена и осталась без кофточки, — и Кузьмич с вызовом поглядел на бригадира.

Саню Сохатого этот взгляд не пронял.

— Пустобрехом живешь ты, Жилин (по фамилии первый раз, наверное, Кузьмича назвал, чтоб этот разговор как официальный считал), мотыльком перелетным. И к делу так же относишься. Вот такое мое решение: принимай МТЗ-50 Юрки Костромина, пока он в больнице, а там посмотрим.

— А этот трактор кому? — спросил Кузьмич.

— У него хозяин есть, — сказал Саня. — Кто его восстановил, тот пусть и работает. Так, Игорь?

Игорь промолчал. А Кузьмич дурашливо хихикнул, подмигнул Игорю, потрепал за плечо.

— Ну что ж, с тебя причитается. Высокая честь, понимаешь, как шуба с боярского плеча. Сердечно поздравляю. — Кузьмич кренделем выгнул руку.

Игорь молча повернулся к нему спиной и зашагал к трактору.

Летайте самолетами

Опять потянуло в Светлый. Этот лесной поселок в последние два года приобрел для меня какую-то магнетическую силу, точно там, в его деревянных домиках, спрятаны невидимые тайники души, которые непременно надо отыскать, хотя умом я отлично понимаю — живут люди в этих двадцати двух домиках обычной жизнью, с будничными хлопотами и заботами, в которых нет ничего таинственного, и маленькие радости бытия приходят сюда нечасто.

Вот и этой весной я с трудом дождался солнечных дней, начавших ломать снега, и поехал в Светлый лечить свои душевные болячки. А может быть, я опять прячусь от судьбы? Что-то не клеится у нас с Лидией, живем как на разных концах пропасти, и трудно протянуть руки друг другу. Почему так происходит?.. Я вглядываюсь в прошлое, в себя, но ничего объяснить не могу.

Нет, внешне у нас все идет по-старому. Лидия утром на кухне хрипло басит — пытается напеть какой-то веселый мотивчик, громко шлепает тапками на деревянных колодках, плескается в душе ледяной водой — я знаю, она это любит, а у меня от ледяной воды сводит спину и зубы клацают как у собаки, потом начинает греметь посудой. Это повторяется каждое утро, может быть, только раньше песни Лидия пела бодрым, свежим голоском, а сейчас сбивается на простуженный бас, точно осевший от холодной родниковой влаги. Откровенно говоря, тогда, давно, я воспринимал ее пение как добрую утреннюю «разминку» с радостью, потом равнодушно, а теперь все эти звуки с кухни раздражают, как противный скрип старого дерева.

Где-то я читал, что наступает такой период в жизни даже самых близких людей, когда их совместное пребывание становится трудным. Маленький повод, обычная житейская размолвка раздражают до резкой боли, до отвращения. Говорят, космонавтов, которых готовят для длительных полетов, подбирают так, чтоб вот эта раздражительность не стала помехой делу, психологи определяют совместимость характеров, притирают людей друг к другу. Нас с Лидией притирать не надо, сами нашли друг друга, несколько лет жили душа в душу, думалось, что эта безоблачная и счастливая жизнь будет нескончаемой.

Теперь я понимаю, что ошиблись, и если бы не сын Славка, черноглазый малыш, так похожий на Лидию, трещины наших взаимоотношений стали бы столь глубокими, что никакая сила на свете не смогла бы соединить нас над этой пропастью. Но наш сын, этот маленький человечек, воркующий, как лесная горлинка, держит нас вместе, защищает нашу зыбкую, как болотина, жизнь. Да надолго ли?..

Иногда я задумываюсь, откуда у поселка такое название, и прихожу к выводу, что кто-то дал ему имя в пику то ли настроению окружающей природы, то ли собственной тяжелой грусти. С южной стороны подходит к поселку еловый лес. Замшелые великаны богатырским строем теснят его к реке и даже в солнечный день кажутся мрачными, как снеговая туча. От этого подступающего леса поселок защищается как от неприятеля, перед краем его, на песчаной опушке, разбросал припавшие на угол баньки, почерневшие от времени до дегтярной черноты сараи, тесовые крыши которых отливают зеленью и бурым налетом мха, холмики погребцов, затянувшиеся редкой седой полынью.

С севера к поселку подходит река, точнее, даже не река, а старица, широченный плес, подернутый ряской и листьями кувшинок такой необычной ширины, что кажутся они какими-то экзотическими южными растениями.