— Агнар, — сказала она мне, — ты позаботился обо мне, как родной сын. Нет ничего приятнее. Я могу отправиться туда прямо сейчас, да? Ты говоришь, там холмы? Горячие грязевые источники и чистый воздух, а зимой может даже выпасть снег? Я могу поехать завтра, так ведь? На самом деле мой рассказ подошёл к концу. Конечно, я могла бы продолжать и дальше, сколько угодно, но я поведала тебе всё, что считаю нужным. Какой дорогой мне туда отправиться? Ты сможешь проводить меня?

Поначалу я думал, что это невозможно, но, по её просьбе всё же получил разрешение отлучиться и сопроводить её до озера Браччано. Я хотел нанять для неё паланкин, но она настояла ехать верхом.

— Я езжу верхом с двух лет, — сказала она. — Ты ведь не считаешь меня избалованной южанкой? Я хочу видеть местность, по которой мы поедем.

Она расцвела прямо на глазах. Я не отважился сказать ей, что моя рукопись оборвалась на полуслове, и когда я задумался об этом позже, то подумал, что, возможно, это не так. В конце концов, а что ещё я надеялся от неё услышать? Хотел ли я получить какие-либо ответы? Я позабыл даже сами вопросы, когда вернулся к письму Гильдебранда. Я прочитал его письмо перед первой встречей с Гудрид, но как только она начала свой рассказ, я не вспоминал о письме кардинала, оно совершенно вылетело у меня из головы. Смерть, Страшный Суд, Ад и Рай. Гильдебранд ожидал почерпнуть из её рассказа какие-то доказательства этой доктрины? Конечно же, нет. Понял ли я, что это всего лишь уловка, орудие, что будет использовано в противостоянии фракций? Гильдебранд собирался дискредитировать Адельберта, но Адельберт умер, и теперь о нём почти забыли. Я расстроился, что наша работа закончилась так внезапно. Порой мне кажется, что она могла бы рассказать мне больше.

Но разве я мог сердиться на неё? Когда мы выехали из Рима, моросил мелкий дождик, который прекратился, как только мы отъехали от реки, а едва мы миновали Ватиканский холм, выглянуло солнце. Она ехала верхом легко, будто родилась в седле, знали бы вы, с какой прямой спиной она сидела в седле. Всё время, пока мы ехали по дороге, она рассматривала окрестности, её глаза снова вдруг заблестели озорными искорками. Она не надевала вуали, и, конечно же, привлекала внимание путников. Знаете, мужчины думали, что она молода, так как ехала одна, они поворачивали шеи, и когда видели пожилую женщину, кто-то пожимал плечами, кто-то сплёвывал, но большинство проходили, не говоря ни слова. Иногда ей кричали вслед, и я краснел, но если она и понимала, что ей кричат, то не подавала вида. Гудрид не обращала внимания, её интересовало всё остальное — она расспрашивала о виноградниках, садах, о скоте, о горах впереди, и о море далеко на западе. Она засыпала меня вопросами, которые мог бы задать фермер — о времени года, когда вызревает урожай, сортах и культурах, но я не мог толком ответить ни на один вопрос. Я покинул отцовскую ферму, когда мне было десять, и с тех пор я очень мало общался с крестьянами в тех странах, где побывал. Но мы путешествовали в полном согласии. Когда стало жарко, мы остановились пообедать в таверне, и просидели там, потягивая вино до самого вечера, когда тени стали длинными. Затем мы снова отправились в путь по белой пыльной дороге, пока наша одежда не покрылась толстым слоем белой пыли, которая набилась в волосы, скрипела на зубах и скапливалась вокруг глаз. Затем, со стороны моря, на западе зашло солнце, мы любовались восхитительными алыми облаками. Мы говорили о волке Хати, который каждый день преследует солнце по небу, и Бифросте, радужном мосте, соединяющем мир людей и богов. Мы вспомнили немало историй, которые я знал с детства, когда Рим был для меня пустым звуком.

Мы расстались на берегах озера Браччано. Она не пустила слезу, когда мы прощались. Я наблюдал за группой всадников, пока они не превратились в тёмное пятно на белой дороге. Я лил слёзы, чего совершенно от себя не ожидал. А затем неохотно повернул свою лошадь на юг, в сторону Рима.

"Мы встретимся в Исландии, если я не увижу тебя ранее". Почему она это сказала? Она знала? Было ли это просто фразой или слепой надеждой? В окружении сопровождающих всадников она выглядела такой хрупкой. Увидит ли она снова Исландию? А я? Внезапно мой мир наполнился множеством вопросов, такого не было с тех пор, как я читал запрещённые труды языческих авторов в закрытом кабинете библиотеки Реймса. Но теперешние вопросы отличаются от тех. Теперь мне кажется, я нахожусь в самом центре, а они окружают меня. Это грех? Я больше не знаю, где хочу быть, и очень скучаю по ней. Это было три месяца назад. Я подготовил особую копию для кардинала, которому, я подозреваю, это уже не нужно. Не сомневаюсь, эту копию занесут в каталог и спрячут в Латеранской библиотеке, возможно, она будет пылиться на полке до конца времён. У меня же осталась оригинальная рукопись. Мне стыдно за неаккуратный почерк, она говорила довольно много, и мне приходилось писать очень быстро. Меня всё ещё беспокоит боль в правой руке от запястья до локтя. Несколько недель после её отъезда мне приходилось держать руку в перевязи, конечно же, тогда, когда я не был занят работой. Лекарь сказал, что я должен как следует отдохнуть, если, конечно, вновь хочу пользоваться рукой, и запретил мне писать до конца Великого Поста. Так что на какое-то время я прервал работу над переводом Григория. Я должен чувствовать себя более расстроенным, чем на самом деле. Но как бы то ни было, я почти рад, что у меня появилось время поразмышлять.

Прошлой ночью мне приснился сон. Я оказался в незнакомом месте. Думаю, я что-то искал, причём это было непреодолимое желание. Не уверен, что смогу описать это.

Белый песочный пляж, серая земля раскинулась под белоснежной луной. Тьма в тени деревьев плотная, словно ткань. Море блестит, словно расплавленное серебро. В лесу царит тишина, будто он необитаем. Утлая лодка разрезает водную гладь, оставляя на поверхности клинообразный след, словно стая гусей высоко в осеннем небе. Человек наблюдает, как след расширяется за кормой, он знает, что рябь разбегается так далеко, и никогда не утихнет. Лодка беззвучно касается килем песчаного дна, и человек ступает на берег. Песок под ногами кажется холодным. Поднявшись выше, он чувствует, как дикая пшеница царапает его ноги, а вьюнок цепляется за лодыжки. Дороги нет. И никогда не было. Перед ним лес, он пытается протиснуться, но деревья смыкаются. Он достаёт с пояса нож и режет впереди стоящее дерево. Однажды вырезанная надпись остаётся надолго. Кора дерева смолистая и мягкая, словно мох. Он нажимает на рукоять ножа сильнее, руку ломит от напряжения. Лезвие достигает жёсткой сердцевины, он старается изо всех сил, вырезая надпись. Рука горит огнём от боли. Буквы пропадают с поверхности коры, будто дерево поглощает их. Вокруг ни звука. Он пытается вырезать надпись, но буквы исчезают из-под его руки, он почти не видит лезвие. Сияет белая и круглая луна, будто капля расплавленного воска, но в лесу темно, свету не под силу пробиться под кроны деревьев.

Я проснулся с ощущением того, что посягнул на что-то, или может быть, даже что-то нарушил. Долгое время я жил её рассказом, и начинаю опасаться, что эта история завладела мной. Я подумал, — а не сжечь ли мне оригинал рукописи. Само собой, ведь там такой почерк, что гордиться нечем, и я не хотел бы, чтобы её кто-нибудь увидел. Я люблю аккуратную работу, и горжусь выполненной мной чистовой копией. Конечно, это не совсем копия, но, простой читатель вряд ли поймёт это.

Я не буду сжигать рукопись. Жизнь длинна, и я не знаю, к чему мне придётся вернуться вплоть до своей кончины. Я спрячу её в надёжном месте. Я всё время думаю о её уверенности, что мы встретимся в Исландии. Хотелось бы мне думать, что так и будет. Если ты записываешь чью-либо историю, значит, она становится и твоей тоже. Опасное утверждение, может показаться, что я имею в виду что-то вроде обладания, но это не так, а если и так, то я владел ей, точно так же, как и она мной. Она прожила ту историю, а я её записал. Разве это не делает её историю в некотором смысле моей собственной?