Карлсефни обернулся.

— Гудрид! Назад! Немедленно возвращайся!

— Ты не видишь! — Прокричала я ему. — Мечи! Они хотят ваши мечи!

Он оглянулся по сторонам и сразу же понял, о чём я. Он колебался, но я всё видела, а он нет, и, благодаря этому, соображала быстрее.

— Торфинн!

Карлсефни поднял взгляд, и я сказала ему, что нужно делать.

— Что-нибудь другое! Предложи что-то другое! Быстрей!

Увидев, что до него дошло, я всё же оказалась быстрее. В конце концов, у нас не было с собой почти никаких товаров, а я заметила, что они одеты в шкуры, будто дикие звери.

— Ткань!

Он задумался всего на миг, а потом сразу же отправил людей бегом к хижинам. Всё что у нас было, требовалось нам самим: ткань запасной парус, одеяла, плащи, навесы. Наши люди разложили на песке всё, что удалось принести. Думаю, эта уловка не сработала, не окажись среди остальных вещей красного плаща Карлсефни. Как только скреллинги заметили цветную вещь, они уже не могли оторвать от неё взгляд. Они схватили шерстяной плащ и стали передавать друг другу, восхищённо поглаживая ткань. Не думаю, что они когда-либо держали в руках шерсть. Они ощупывали сплетённые нити вдоль и поперёк, а затем снова расправили цветной плащ, восторженно крича.

У нас почти не было с собой другой окрашенной одежды, и возможно, к лучшему: скреллинги посчитали такую вещь редкой и ценной. В итоге Карлсефни ножом разрезал свой плащ на полосы и раздал их вождям. Тем временем остальные разбирали другие вещи, вытаскивая из кучи то, что им нравилось. Казалось, скреллинги уже позабыли о мечах. Я думаю, они вспомнили бы о них, если бы мы не показали им ещё кое-что. Нам крупно повезло, ведь никому из нас в голову не приходило, что эти существа в человеческом обличье ни разу не пробовали молоко. Карлсефни отправил двоих за кислым молоком, потому что нам больше нечего было предложить, и когда те вернулись, он демонстративно окунул чашу в бочку и отпил из неё.

Скреллинги уставились на жёлтую жидкость в бочке и что-то забормотали меж собой. Они наблюдали, как Карлсефни осушил чашу, снова наполнил её и протянул их вождю, предлагая попробовать напиток. Дикарь берёт чашу, пробует и издаёт удивлённый возглас. Кажется, вкус пришёлся ему по душе, он допивает, зачерпывает и передаёт другому. Скреллинги столпились вокруг, и, конечно же, на всех молока не хватило, но, кажется, они остались довольны. Дикари вели себя необычайно благопристойно, будто присутствовали на какой-то церемонии, и, в конечном счёте, показалось, что они немного расслабились. Я задавалась вопросом, разделяли ли они наши обычаи, — не покушаться на жизнь человека, которому ты предложил пищу и питьё. Видимо им показалось, что этот новый напиток гораздо ценнее их товаров, и не стали возражать, когда наши люди подошли к их мехам и принялись выбирать понравившиеся вещи.

Моё дитя забеспокоилось. Взрослым удалось заключить сделку, расплатившись молоком, будто серебряными монетами, но Снорри не поддался бы на такой обман. Я отправилась с ним к хижине, уселась в дверном проёме и принялась кормить малыша из ложки холодным мясным бульоном, прислушиваясь к шуму и крикам, доносящимся с берега.

То, что произошло дальше, всё ещё преследует меня. Ничего страшного не случилось, но вместе с тем ужасом, который я испытывала, когда снова появились скреллинги, вкупе с последующими событиями в Винланде, тот случай совершенно сбил меня с толку. Я буду видеть её лицо до самой смерти.

Я была одинока, Агнар: одинока в том смысле, что рядом не было подобных мне. Я всегда находилась в компании: отец, мужья, сыновья, друзья, слуги; я никогда не была в одиночестве и не чувствовала себя никому не нужной. Тем не менее, я всегда ощущала одиночество. В большинстве усадеб возле очага хлопочут несколько женщин. Но только не у меня. Я потеряла мать, Халльдис, и никто из моих мужей не привёл меня в свой домой, где жили бы женщины. У меня никогда не было подруги. Я знаю, что у других женщин есть подруги. Возможно, нужно учиться заводить друзей в молодости, но по какой-то причине мне так и не удалось это. Не знаю, почему у меня ничего не вышло.

Пока мы жили Хопе, я не видела ни одной женщины больше года. Или всё же видела? Что-то, что я вообразила, на что надеялась, или всё это было по-настоящему? Это произошло после обеда. После того как я испытала напрасный страх, я почувствовала слабость и усталость. Я привыкла дремать днём, по большей части из-за жары, и отчасти из-за того, что мой сын просыпался по два-три раза за ночь. Поэтому, несмотря на то, что скреллинги всё ещё находились по другую сторону дюн, я сидела на пороге и кормила сына обедом, и почувствовала, что меня начало клонить в сон.

Я мало что могу рассказать тебе из того, что помню тогда, но знай, я не готова поклясться, что это произошло на самом деле. Все лето я пыталась описать тебе вещи такими, какими они были, хотя, ты вполне допускаешь, что версия другого человека может отличаться от моей. У каждого из нас своя точка зрения, но кроме того, есть некоторые вещи, в которых я не могу быть уверена полностью. Например, я не могу объяснить каков Винланд, где именно он находится, и показать его на карте. Здесь, в Риме, кажется, что Винланда не существует вовсе, или он существует лишь у меня в голове, потому что я единственная, кто побывала там. Жаль, что я не могу поговорить с кем-нибудь о той стране. Тяжело осмыслить прошлое, когда не осталось никого, кто смог бы разделить с тобой воспоминания. Может быть однажды, когда ты состаришься, живя в Исландии, ты вспомнишь эти летние деньки в Риме, вот тогда ты почувствуешь одиночество, которое теперь испытываю я. Ты увидишь прошлое в своих мыслях, но когда попытаешься рассказать кому-нибудь, то поймёшь, насколько твои слова блёклые, незначительные и искажённые. Ты заговоришь и поймёшь, что твоя история никому не нужна, как тень. Вот видишь, в чём трудность, и то малое, что я собираюсь тебе поведать самую суть. Или, возможно, это вообще не имеет смысла, а всего лишь приснилось.

Я говорила, что сидела на пороге, когда вдруг на меня упала тень. Я подняла голову и увидела перед собой женщину. Это точно была женщина, хотя, вместо платья на ней была надета рубаха из оленьей шкуры, как у скреллингов. Ниже меня ростом и очень смуглая. Возможно из-за того, что она застала меня врасплох, хотя она выглядела совсем как те дикари, я сразу поняла, что она не одна из них. Может потому, что она пришла одна, а не находилась среди них. Я не знаю, что это было, и поймала себя на мысли, что смотрю на неё, как на человека, которого я смутно знаю. На мгновение меня это удивило. Казалось ещё миг, и я непременно узнаю её.

Она заговорила со мной. Но я не понимала ни слова. Она говорила так, будто думала, что я смогу понять её, если захочу. Она не бормотала или не кричала, как скреллинги на берегу, а говорила настойчиво и медленно, поэтому я точно могу сказать, что она произносила именно слова. Единственный чужой язык, что я слышала ранее, была латынь, и то, когда читали или пели молитвы. Но она говорила со мной. Слушая её туманную речь, мне казалось, я близка к пониманию её слов, и тогда я сообразила, что любой язык имеет свой смысл. Я представила, что скреллинги, конечно же, понимают друг друга, но мне их речь казалась скорее бессвязным бормотанием, мне и в голову не приходило, что наша речь может казаться им такой же бессмысленной. Женщина указывала на меня, казалось, она задаёт мне какой-то вопрос.

Я дала ей самый подходящий ответ, что смогла придумать.

— Меня зовут Гудрид, — сказала я очень чётко. — А тебя?

Затем до меня дошло, что она не понимает, какое из этих слов моё имя, и я ещё несколько раз повторила своё имя.

— Как тебя зовут? — снова спросила я. — Как твоё имя?

— Гудрид, — ответила она, будто эхо прозвучало.

Как только она произнесла это, раздался металлический звон, затем резкий вопль и крики сражающихся. Моя гостья пропала, я даже не заметила её исчезновения. Я вскочила на ноги, уронив ложку, и Снорри протестующе заплакал. Я бросилась бегом на гребень дюн и увидела окончание кратковременной стычки: скреллинги побежали к своим лодкам и сталкивали их в воду, чем-то напоминая потревоженных тюленей, которые спешили вернуться в море.