— Ты взял буханку?
Тот сразу сознался:
— Да, взял, не подыхать же с голоду! Теперь все равно! Спета наша песенка!
— Спета? Ах ты сволочь!
Борис спустился в кубрик и при всех рассказал о случившемся Лешке. Грузчики зашумели, притащили Матвея, Запахло грозой.
— Ты что, больше всех голодаешь? — сурово свел брови Лешка, подходя к нему.
Матвей огрызнулся:
— Тебе отчет не собираюсь давать. Подумаешь, командир какой нашелся! Обрубим буксир — и поминай как звали. Уйдем в океан — командуй тогда над самим собой!
— Куда это вы уйдете? — едва владея собой, спросил Лешка. Остро обозначившиеся желваки на его скулах побелели.
— Куда-нибудь да уйдем… Для вора найдется берег…
— Уж не в Америку ли?
— А твое какое дело?
— И много вас, таких?
— Хватит!
И тут Покровский-Дубровский неожиданно сбил Матвея с ног резким ударом.
— Ишь ты гад! «Хватит!» Да ты кого причисляешь к «своим», уж не нас ли всех?
— А ты что руки в ход пускаешь? — поднявшись, закричал Матвей.
— Отвечай, шкура, с кем сговаривался?
Подошел Борис, впился глазами в воришку.
— Завелась одна паршивая овца — зуд на все стадо. Ты что, паразит, задумал, говори?
— Да я, понимаешь… — Глаза Матвея воровато побежали с лица на лицо, потом он опустил голову и ощутил всей кожей: люди прощупывают его жалящими, игольчатыми взглядами.
— Тут и понимать нечего, — взорвался Покровский-Дубровский. — Высадим его на катер — пусть рубит буксир.
— Да вы что, братцы?..
— Мы тебе не братцы, ты у кого, гадина, хлеб воровал, у кого? Кто с тобой последней коркой делился? Ведь у матросов паек, а у нас, грузчиков, ни шиша… Ты понимаешь, они с нами все пополам, а ты… — Покровский-Дубровский пнул его ногой. — Эх, ты, сука!
Мне стало стыдно. Все же я мало еще знала грузчиков. «Поручиться головой». Дура! И с Валентином вот так же… Но нельзя же не верить в человека!..
Слышно было, как сопел провинившийся грузчик, скрипел плашкоут и жестко ревел океан.
«Что-то будет? — подумала я. — Неужели его и вправду высадят на катер?» И как бы в ответ на мои мысли заговорил Лешка:
— Вот что, ребята, высаживать на катер мы его не будем — замерзнет, отвечать еще придется! Пусть сидит тут. Просто-напросто отстраним его от вахт и от остальной работы.
— Э, нет, — возразил Покровский-Дубровский. — Пусть поишачит как следует.
— А я согласен с капитаном, — сказал Борис, — не давать работу — и крышка!
Провинившийся исподлобья посмотрел на товарищей и ни в одном взгляде не нашел сочувствия.
— Вы мне… самую тяжелую работенку… — мрачно пробасил он.
…Грузчики начали расходиться, только Матвей сидел в углу на банке, подперев лицо ладонями.
Ко мне подошел Борис:
— Пошли, Галина, на соседнюю посудину, проведешь там с подшефной бригадой политинформацию.
Я понимала, что он шутит, но мне было стыдно, что только я одна не принимаю участия в работе экипажа. Люди счищают снег, обкалывают лед, несут вахту, а я лежу и не могу подняться. Но разве я виновата в том, что меня мучит морская болезнь! У меня от этого проклятого шторма в глазах рябит — вымотало всю душу.
Матвей, сидевший в углу на банке, вскоре поднялся и вышел из кубрика.
— Жалко мне тебя, Галина, — тихо проговорил Борис.
— Это еще почему?
— Потому, что ты, извини меня, судьбу свою связала не с Игорем, а с другим. И где ты нашла этого типа?
— Вон ты о чем… А я думала, пожалел, что нездорова…
— Ты прости, к слову пришлось… про этого… твоего…
Недели две назад я за такие слова отвесила бы ему затрещину, а теперь… Возможно, Борис и прав.
— Что поделаешь… — только и сумела вымолвить я. — Борис, Борис, если бы ты знал, как мне тяжело!..
— Знаю, чувствую, душит тебя что-то. Не вешай носа, дело это поправимое. Надо связать порвавшуюся нитку. Вызовем Игоря…
— Вызовем!.. Ты раньше попробуй добраться до Усть-Гремучего…
— Наверняка вас уже ищут. А в случае чего, я за тобой хоть в огонь, хоть в воду.
— Ну, ты, пожалуйста, без эмоций.
Борис уселся рядом со мной. Мне хотелось, чтобы он говорил, а не молчал. Я спросила его:
— А ты кого-нибудь любил?
Почему я задала ему этот вопрос, не знаю, наверно потому, что в такие минуты, когда судьба человеческая в опасности, каждый из нас становится более откровенным, распахивает такие тайники своего сердца, которые дотоле были наглухо закрыты.
— Помнишь Милку из двенадцатой квартиры? — спросила я.
— Всех помню, а вот Милку — забыл! Таких выжигают из памяти каленым железом… — Борис нахмурился, и на его скулах заходили желваки. — Веришь, Галина, три года не видел ее. В мореходке учился… А как увидел…
— В Москве встретились?
— Нет, на Командорах. Я тогда кончил мореходку, работал вторым помощником капитана. Дело наше, сама знаешь, — на берегу бываем редко. Пришли однажды на остров Беринга. Только ошвартовались — кто-то сообщил! «Волжский ансамбль в Никольском!..» Можешь себе представать, как обрадовались мы! Часто ли приходится слушать концерты на краю света?
Входим в Дом культуры, народу битком. Ах, черт, и как это здорово, когда зал гудит, когда все ждут начала. А лица!.. Сколько лиц! Никогда не забуду, как пели «Грушицу». Понимаешь, сидишь — и будто кто-то сердце твое то зажмет в кулак, то отпустит, и больно становится и приятно, легко на душе так. Ну и пели, черти! Но это все не то…
Он закурил, сделал несколько жадных затяжек, вздохнул и продолжал:
— Второе отделение концерта началось с танцевальной сюиты. И можешь себе представить, Галка, я даже не ожидал… Это была не сцена, какое там! Нет, это был, черт его знает, — котел страстей — все кипело озорной силой, охало, поджигало. Красотища! Посмотришь вот такое, будешь потом полгода ходить в океане как помешанный, все улыбаться будешь.
Но вот танцоры легонечко так разминулись по сторонам и на сцену вылетела, как стрела, юркая, легкая девчонка — глаза жгут, белозубо улыбается. Да как пошла по сцене, да как пошла, зацокала каблуками, все бочком да бочком, а потом незаметно перешла на пируэт, завертелась, только мелькает белое платье. Вихрь, огонь!
Протолкался я ближе к сцене, взглянул на девчонку и ахнул: это была она, Милка!
Ты помнишь, Галина, еще в школе Милка увлекалась балетом. Добилась-таки своего, вышла в «звезды». Подумать только, где довелось нам встретиться! С того вечера все и началось… На другой день получил я зарплату для всей команды… Пригласил Милку с ее друзьями в ресторан. Что было потом, не помню. В общем пока у меня были казенные деньги и мы таскались в ресторан, кидал я сотни во все стороны, Милка боготворила меня. А потом Волжский хор уехал, а я… оказался за решеткой. Милка же… Милка вышла замуж за какого-то почтенного старца… — Желваки на скулах Бориса опять заходили. — Из Москвы мне написали…
До сегодняшнего дня никому не рассказывал этого… Веришь, Галина, здорово проучила меня жизнь, — Борис вздохнул. — А сейчас я полюбил настоящую девушку. И ты знаешь, иногда мне кажется, что я становлюсь человеком только ради нее. Рядом с ней мне хочется быть чище…
— Кто она?
— Твоя подруга…
— Моя? — И я стала припоминать своих подруг — московских и здешних. Алка? Нет, что я, он же знает ее ветреность. Казалось, перебрав всех, я зашла в тупик.
— Шуру люблю я, Галка… и никогда бы не сказал об этом, а сейчас… — Голос его дрогнул. — В такой переплет попали мы…
Я потрясена была его признанием. Шурка!.. Никогда бы не подумала! Я внимательно посмотрела на Бориса. Даже возможная гибель была не страшна ему — он носил в душе тепло совсем недавно обретенной надежды, радовавшей его.
— Вот сижу и вижу ее… — тихо и ласково проговорил он. И тут я впервые увидела на его лице светлую улыбку, настоящую улыбку Борьки Шеремета, самого красивого мальчишки с нашего двора…
— Как бы хотелось теперь послушать ноктюрн Шопена… — заложив руки под голову, мечтательно произнес он, а немного погодя вздохнул и добавил: — Слушай, жизнь ведь, черт возьми, такая короткая, зачем ты на Камчатку забралась, теряешь лучшие годы? Ведь тут нет сносных человеческих условий, а в Москве у тебя квартира…