Толя! Вот уж не поверю! Ей-богу. Хоть и болтал тогда Сашка в палатке, а я все равно не верю. Почему же он в таком случае…

Думая о Толе, я все время смотрелась в зеркало. В комнату косяком падало из окна солнце, и по белому потолку от зеркала бегал и трепетал зайчик. Мне показалось, что зеркало, заигрывая с солнцем, безрассудно расплескивает что-то очень дорогое для меня, до боли близкое. Да, память зеркала много хранит тайн, встреч, радостей, исповедей. Оно помнит моих друзей и подруг, помнит Игоря…

Родной, ничто не может стереть в моей памяти твоего имени. Вижу твои глаза, руки, походку, губы, твои переливчатые золотые волосы — от них не оторвешь взгляда! Как только мы с тобой выходили из диспетчерской, ты прятал свой «золотой запас» под мичманкой. Когда-то в Панине, бывая у меня, ты перед этим зеркалом поправлял галстук. Оно со мной. Оно хранит твой рот, улыбающийся или удивленный, хранит твои задумчивые теплые глаза, дремучую путаницу твоих волос… Зеркало беспристрастно ко всему: оно запомнило и мои слезы, и мое глупое кокетство, оно запомнило тоску в моих глазах, и надежду, и ожидание. Оно многое помнит.

Я смотрела в зеркало, и мне чудилось лицо Игоря, вылепленное сильно и нежно. Ничто не смогло затмить его.

В комнате уютно и тепло. Как будто не отсутствовала я семь суток. Даже висел отрывной календарь. Сегодня — четвертое января. Как я соскучилась по этой комнатушке! Но чьи же это руки похозяйничали в моем уголке?..

Без стука в комнату вошла бабушка Баклановых. Она обняла меня, всплакнула, а потом тоном, не терпящим возражений, сказала:

— Сейчас мыться, переодеваться, покушать и спать! И как же это, голубка моя, так случилось?..

Робко вошли и сразу же окружили меня ребятишки, начали с изумлением разглядывать. Санька Бакланов, как мне казалось, даже хотел пощупать — действительно ли жива я.

— Страшно было, тетя Галя?

— Страшно, Саня, страшно.

— А вот и неправда! Чего ж вы смеетесь?

— Что же я, по-твоему, должна делать?

— Спать, обедать, мыться, — сказал вместо него вошедший в комнату Ваня Толман. — Вода у нас все время горясая, поддерзываем огонь вот узе сестые сутки. А стобы вам, Галина Ивановна, не скуцно было, я скоро медвезонка подарю…

ГЛАВА XIX

Странно, очень странно. Надо же было испытать шесть суток шторма, чтобы по-настоящему увидеть всю красоту жизни. Глаза мои обрадовались всему — и сосулькам на солнечном пригреве, роняющим звонкие капли, и ясным глубоким далям, и ветру в вышине, очищающему синюю эмаль неба от свинцовых туч, и искристому блеску подтаивающего снега, и неистовому лаю собак… Все волновало меня. Люди казались теперь ласковей, добрей, стук матросских сапог по коридору управления звучал для моего уха нежной музыкой. Я даже простила Алке ее бесстыдное заигрывание с женатиками и при всех, как только налетели друг на друга при входе в управление, расцеловала.

А ведь были дни, когда на меня наводил уныние наш не ахти как обжитой берег и эти вечно захлюстанные собаки, и полуслепые окна в общежитии грузчиков, и снег, снег, бесконечный, жуткий снег, заваливший наш поселок до самых труб…

Милая наша кошка! Я чувствую теперь, что крепкие нити связывают меня с тобой. Я не променяю тебя ни на Гурзуф, ни на Ялту.

Погода сегодня тишайшая, океан спокоен, и только бары свирепствуют, как всегда. Я слышу звон взбаламученного песка и гальки, бульканье и клокотанье, мирный отдаленный вскрик чайки над водной гладью, вижу, как вдруг, ни с того ни с сего, вздымается зелено-голубая изогнутая громада, туго выпучивается, как бы наливаясь молодой озорной силой; и вот уже понеслась, покатилась она, закипая и становясь все выше и выше, все быстрей и шумливей. Минута, другая — и она неожиданно с гулом рушится, и не остается от громадной волны ничего, только удирающие назад, в океан, струйки и звенящий песок да шуршащая пена…

Океан дышит в лицо свежестью и силой. С недавних пор он стал мне еще ближе и понятней, как день ото дня становится понятней характер доброго, не совсем уравновешенного, чуть-чуть взбалмошного друга. Я стою на берегу, и воображению моему рисуется город будущего — Усть-Гремучий. Он под стать океану — вольный, большой, белокаменный и далеко виден с рейда…

Перед моими глазами будущий порт: огромные краны, белоснежные океанские лайнеры, красивые двух-и трехэтажные дома на крепком фундаменте, не боящемся землетрясений. Все это будет построено скоро, очень скоро!

Прошло восемь дней, как я вернулась на берег, а душа моя до сих пор переполнена радостью. Поскорей бы приехала Шура, так много хочется рассказать ей! И прежде всего, конечно, об Игоре. Он заслонил сейчас все и вся. О жизни с Валентином почему-то думается как о промелькнувшем сне. Даже не напомнит о себе весточкой. Человек! А Игорь… От него на имя начальника порта пришло двенадцать радиограмм, слал их и Толе, и Сашке.

Милый мой Игорек, ты по-прежнему тот же — при первой беде, постигшей близкого человека, забываешь все и стремишься ему на помощь.

Беда… А была ли вся эта страшная история моей бедой? Нет, не беда для меня это, а счастье! Шесть дней в океане поставили все на свое место. Все — и мое отношение к людям, и сознание своей необходимости здесь. А грузчики… Они оказались неплохими парнями. Правда, один из них поскользнулся… Но хлопцы, по молчаливому согласию, проявили великодушие — простили Матвея и никому не сказали об украденной буханке хлеба. Он, кажется, многое понял и правильно оценил их мужское безмолвное доверие. Когда я вчера была у них в общежитии, Матвей стеснялся поднять на меня глаза. А в Покровском-Дубровском я не чаю души. Достал учебники, хочет пойти учиться в вечернюю школу.

Как хорошо, что Борис и Лешка подружились! Теперь Борис будет чувствовать себя лучше, а то все скрипел: «Кому я нужен, бывший зек».

Одно плохо — Лешку обвинили в гибели катера, а ведь он не виновен ни в чем. Наоборот, Лешка вел себя героически. Надо будет вместе с Баклановым сходить к капитану порта и узнать, в чем дело.

Завтра воскресенье, наши мужчины — Ваня, Лешка и Борис — идут на охоту. Кажется, с ними собирается и Бакланов. Наталья Ивановна смеется над ним: «Какой из тебя охотник, зря ружье лет двадцать висит на гвозде».

У меня тепло и уютно. Санька учил уроки и истопил печку. На столе опять семь радиограмм. Знакомые и родные волнуются, почему впервые за много лет я никого не поздравила с Новым годом. Откуда им знать, где я была! Одна из радиограмм от Шуры: «22 января буду дома». Ура, дома! Шурка тоже считает теперь Усть-Гремучий своим домом!

Зашел Ваня, проговорил, хмурясь:

— Галина Ивановна, Леска психует, у них с Ленкой не все в порядке…

— Что случилось?

— Малый орет благим матом. Бабуска Баклановых говорит, сто он голодный.

— А почему Лена не кормит его?.

— Кормить-то кормит, только не наедается он…

— Странно.

— А вы зайдите. Лена пласет, а Леска молсит. Не могу я…

Я быстро накинула пальто и побежала в соседний подъезд. Действительно, ребенок надрывался от крика, а у Лены по лицу сбегали крупные слезы.

— В чем дело? — спросила я. Лешка махнул рукой:

— Вон дуреха допереживалась из-за меня — молоко пропало, пацан день и ночь орет, охрип и посинел весь…

— А если достать коровье молоко?

— А где они здесь, коровы-то? Борис полпоселка обегал — нету, поехал на ту сторону, через Гремучую…

— У наших есть корова, — вспомнила я о свекрови.

— Борис был уже у них…

— Ну и что?

— Самим, говорят, не хватает.

От возмущения я до боли стиснула кулаки.

— А он сказал, для кого нужно молоко?

— Конечно!

— Я сейчас же сама схожу и договорюсь. Лена, сколько надо?

— Думаю, пол-литра на день хватит, — всхлипывая, проговорила она.

Я зашла домой, повязала голову платком, надела валенки, взяла у Баклановых лыжи — на них скорее доберешься — и пошла к родителям Валентина.