Он поцеловал меня и помог раздеться. С тех пор как я увидела у Вани Толмана кровать и другие вещи сбежавших инженеров, которые Валентин, пользуясь паникой, прибрал к своим рукам, он, чувствуя, что я осуждаю его, как-то уж очень явно стал юлить и заискивать. Кровать, как я узнала от Наташи, Валентин продал крановщику за двадцать пять рублей. Все эти махинации страшно бесили меня.

— Садись, Галина, ужинать, я такой гуляш приготовил — пальчики оближешь! — похвастался Валентин.

Я резко повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, спросила:

— Почему ты не пришел на вечер?

— А кто ужином займется?

— Приготовили бы вместе. Мне жаль тебя, Валентин, да жалостью тебе не поможешь. Если ты сам не захочешь стать другим, никто тебе помочь не сумеет.

— Галина, отстань! Надоело! И что ты ко мне все пристаешь? Я и так уже боюсь сделать лишний шаг, как бы ты чего не подумала. Волей-неволей начинаю подозревать, что ты меня ненавидишь….

Он запустил руку в свои густые темные волосы, отчаянно взъерошил их и стал нервно шагать по комнате.

Я испугалась. Мужских истерик мне еще не доводилось наблюдать.

— Успокойся, Валентин, — сказала я.

Мы сели. Валентин взял меня за руки и медленно сказал:

— Буду откровенен с тобой, Галина. Я все делаю для того, чтобы у нас были мир и благополучие. Что может быть выше этого? Наше счастье достижимо. Я готов на все ради него, ты это видишь. Но ты, ты ничем не хочешь поступиться. Сутками я не вижу тебя, ты иногда, совсем забываешь обо мне. Пойми — я не жалуюсь, не плачу, не вымаливаю чего-либо, хочу одного — чтобы ты осознала, как нам жить дальше… Разве женское дело устраивать вечера, ходить в мужские общежития? — Он горько посмотрел на меня.

И мне вдруг стало жаль его. Ведь это же мой муж, мой Валентин!.. Не получилось строгого разговора, нет, не получилось… Но сегодня я с твердостью решила высказать ему все, все до конца. Валентин возился возле печки.

Я позвала его.

— Садись, Валя. — Я взяла его за руку, усадила на тахту. — Какая-то дурацкая, нелепая жизнь у нас с тобой.

— Вот тебе раз! Почему нелепая?

— Нелепая она потому, что мелкая, постыдная, никому не нужная. Мне, Валя, не нравится, что ты сторонишься людей, занимаешься какими-то темными делишками. Тошно, честное слово, — и от жизни такой и нередко от тебя самого!..

— Галина, опомнись!.. Что ты говоришь?!

— Не мешай, Валентин. Все, что я скажу тебе сегодня, накапливалось в моем сердце с первого дня нашей жизни…

Я встала, прошлась по комнатке и снова села на табуретку. Валентин следил за каждым моим движением, и, пожалуй, впервые я заметила тревогу в его глазах.

— Нет у нас счастья, Валя. Пойми — человек должен быть выше сытости. Подумай хорошенько: правильно ли, когда по вечерам ты заглядываешь только в одну книжку — в сберегательную? Разве в этом смысл жизни? Ах, Валька, Валька… Я боюсь, как бы рубль не убил твоей души. И почему ты не хочешь учиться, почему ты так равнодушен ко всему? Почему у тебя нет настоящих друзей? Никто к нам, кроме твоих родных, не заходит, и ты ни к кому не идешь. Живешь, как… как фальшивомонетчик, за тремя дверями. Сколько раз я пыталась изменить наш образ жизни, сколько раз ты обещал мне быть иным. А что получается? Если тебя нет дома — люди заходят; стоит тебе появиться на пороге — все, даже дети Бакланова, убегают. Если ты, Валентин, не послушаешь меня, тогда конец: вместе нам не жить…

— Нельзя ли конкретнее! Чего ты хочешь?

— Чтобы ты пошел учиться — раз, изменил образ жизни — два. Я сказала все. Больше не услышишь ни слова.

— Зато у меня к тебе есть кое-что! Как, по-твоему, должен я поступить со сбережениями — выбросить их, подарить?

— Если у тебя остальные вопросы в том же духе, можешь не утруждать себя.

— А я вполне серьезно спрашиваю.

— Никто выбрасывать и дарить сбережения тебя не заставляет, нужно только жить по-человечески.

— Я уже слышал не раз об этом и о том еще, что ты принадлежишь не только мне, но и людям, или, как ты заливала, «всему человечеству». А вот хоть убей, сомневаюсь я, что счастье человечеству может принести тот, кто бессилен дать счастье хотя бы одному, самому близкому.

Валька поставил меня в тупик, и я ничего не могла ответить ему. Пользуясь моим замешательством, он еще больше распалился!

— Вот что я скажу — как жил, так и буду жить! Ясно? У тебя свои взгляды, у меня свои. На этом и поставим точку.

Валентин вскочил с тахты, схватил чемодан и начал выбрасывать оттуда мое белье. Я молча наблюдала за ним. Вот он снял с вешалки костюм, аккуратно сложил его и сунул в чемодан. Наконец все было собрано. Валентин надел шубу и, сверкнув глазами, крикнул:

— Ты еще побегаешь за мной, как бегала до свадьбы!.. Ты еще поплачешь!.. Но учти, если сейчас же не попросишь прощения, завтра будет поздно!..

Я молчала.

— Ну?.. — закричал Валентин не своим голосом. — Ну? Чего же ты? — Он был жалок в своем отчаянии.

Не дождавшись от меня ответа, рванул дверь и скрылся во тьме. Стало тихо и пусто.

До самого рассвета я не сомкнула глаз. Правильно ли я поступила? А может быть, поторопилась? Так или иначе, я все равно уже не смогла бы к нему относиться по-прежнему. Он не тот, за кого я принимала его вначале. Знаю сейчас одно — я не уживусь с ним, не смогу.

Впервые в жизни я проплакала всю ночь. Плакала тихо, боясь, что меня услышат соседи. Я чувствовала озноб — трубу с вечера закрыть забыла, и тепло улетучилось. Ушел Валентин… Сейчас не вернуть ни его, ни тепла… Сколько ночей и дней я пыталась сохранить это тепло — все напрасно…

…Работа не шла в голову. Мне было стыдно. Казалось, что люди уже знают о нашей размолвке с Валентином. Кто бы ни заходил к нам в кабинет, я боялась поднять глаза. Часов в одиннадцать меня вызвал Булатов. К нему я шла без боязни — знала, зачем он зовет. Булатов поздоровался и сказал:

— Что у вас случилось? Поцапались? Ах, Галина, Галина, и чем Валентин тебе не муж? Честен, не пьянила, вежлив, почтителен, супружеский долг не нарушает, отличный работник. Что еще нужно? По-моему, больше и желать нечего. Расчетлив? Ну и что же, когда муж тянет в дом, а не из дома, в этом ничего дурного нет. Все принадлежит вам, все ваше, общее.

Булатов замолчал. Но сердце мое было против примирения.

— Единственно в чем виновата я — в собственном бессилии. Привычки Валентина, его взгляды, его желания оказались сильнее меня. Жить я с ним не буду…

Булатов пристально посмотрел на меня.

— Давай все-таки разберемся кое в чем. Вот ты говоришь, что он не любит твоих друзей. Так? — Булатов встал и нервно заходил по кабинету. Его непривычная суетливость еще больше взвинтила меня. Он вдруг остановился и спросил в упор: — А скажи, чем они заслужили его любовь? Тем, что ставят себя выше его, да? Тем, что даже не пришли к тебе на свадьбу? Хороши гуси! И ты вместо того, чтобы убедить их в том, чтобы они помогли тебе сделать Валентина иным, таким, каким ты хочешь видеть его, — умным, начитанным, ты выискиваешь недостатки в нем. Он не без недостатков, а в ком их нет?

Булатов пристально посмотрел на меня, и вдруг я увидела совсем-совсем другого Семена Антоновича, до сих пор не знакомого мне, понимающего мое смятение, внимательного, как Бакланов. Он положил руку на мое плечо, она оказалась совсем не тяжелой.

— Подумай, Галина: кем он был до встречи с тобой? Механиком-недоучкой, бражничал, искал для мальчишеской руки размаха шириной в море, а батя и мамаша подарили ему всего-навсего мелкую лужу, и Валентин твой иногда не выдерживал, топил свои корабли в какой-нибудь грязной забегаловке, топил для того, чтобы хоть на минуту маленькая лужа превратилась в черт-те какое море. Понимаешь? Мне трудно говорить тебе об этом: мать его — моя сестра. Девчонкой была она доброй, ласковой, а теперь… — Булатов вздохнул, нахмурился. — Я не осуждаю тебя, а прошу — помоги Валентину. Сама же кричала: «Сделаю старшим механиком, будет ходить в белых перчатках!» Вот и сделай. Ты думаешь, из-за чего я вам дал комнату? Да все из-за того лишь, чтобы вы начинали свою жизнь не в том доме. Валентин меняется на моих глазах. Молодец ты! Продолжай в том же духе, только наберись терпения, не дай задохнуться ему.