Мог ли Сергей, мог ли кто-то другой подумать, какой смысл вкладывал германский визитер в слова: «В следующий раз я надеюсь пробыть здесь больше…» А сейчас, казалось, все обстояло очень, очень хорошо — зер гут! Но в душе смута, тревога.

Двор у Стахея Силыча чисто выметен и глянцевито блестит от огней, падавших из окна дома. На веревке вдоль плетня висели задубелые, в морозном куржаке рубахи, кальсоны, кофты. Из трубы опадал книзу дымок, и пах он печеной тыквой, жареной картошкой и сдобой. Чувствовалось: в дом заявилась хозяйка.

Все это проворно заметил Костя. Но остановила их с Айдаром у калитки не перемена в каршинском подворье, обычно засугробленном, обляпанном выплеснутыми где попало помоями. Застыли они от совершенной неожиданности. Коряча ноги, Стахей Силыч ерзал на новеньком, сверкающем эмалью и никелем велосипеде и пытался оттолкнуться от стенки подклета, чтобы поехать. Был он в фуфайке, стеганых штанах и в белых чесанках с блестящими галошами. Похоже, учился езде потемну, дабы избежать сраму от случайных зевак. Оттолкнулся, но не успел поймать ногами педали и, вполголоса матерясь, грохнулся наземь. Жалобно звякнул звонок.

Казак на полном скаку мог взлететь в кавалерийское седло, в ночь-полночь носок сапога без промашки ловил каленое стремя, а тут не получалось — педали вертелись, сбивая старика с толку. Стахей Силыч снова, как коня-неуку, заводил велосипед на прежнее место, чтобы с саманной приступки сесть на узкое скрипучее седельце. На этот раз сел, оттолкнулся и — судорожными рывками, вихляя — поехал. Айдар с Костей вошли в калитку.

— Дядь Стахей, никак велосипед купил?!

Старик упал. И голос его сорвался на истерический фальцет:

— До скольких разов говорил вам, заррразыньки, не обзывайтесь, не то упаду! Вишь!..

Ребята рассмеялись: старик не только ничего не говорил им, но и не видел их.

— Сынок, грябу его милость, подарил. С родительницей переслал… Поди, угробить папаньку вознамерился… Ну-ка айда, подержите маненько маштака… Я уж разов несколько переобувался… И сапоги надевал, и пимы тож… А на бакены ездить — самый раз…

Айдар с Костей держали велосипед, а Стахей Силыч, пыхтя, примерялся к нему, словно на незнакомую печь собирался влезть. Пар валил от старика, как из теплого хлева в мороз. Из-под шапки катил пот на брови, капало с поникших мокрых усов. Тяжела была для него эта джигитовка!

До калитки он кое-как довилял, а развернуться не сумел. Ребята вновь помогли ему сесть и доехать до крылечка. На большее у него духу не хватило: взял велосипед правой рукой за рамку и, как борону, волоком втащил в сенцы.

Вошли в заднюю комнату. Здесь было жарко до истомления. В открытом зеве могучей печи, на которой совсем недавно восседал Костя, наблюдая за свадьбой, красно дотлевали кизячные крупные угли. На выскобленном столе дожидался ужин: тыквенник в сковородке, смазанный каймаком, жареная картошка, стопка горячих лепешек возле пиалы с арбузным медом, тарелка ежевичного киселя. Лежали горкой соленые огурцы в зябких пупырышках. Тут же стояла миска с кислым молоком. Сбоку вкусной горбушкой дразнилась высокая буханка хлеба. Такой хлеб придавишь сверху — сожмется мягко и податливо, отпустишь — еще выше, кажется, подымется.

В доме постились по случаю какого-то церковного заказа, но ели сытно, как говорится, в окунку, хозяйка откармливала мужа, отощавшего за время ее долгого отсутствия.

— Пои, корми, жена, казыньку-казака! — сорванно, фистулой выкликнул Стахей Силыч.

Степанида Ларионовна виднелась в горнице напротив киота с образами, над ее покрытой головой тоще мерцала лампадка. Хозяйка истово молилась. Кинула без оглядки на вошедших:

— Что ты дверью бесперечь хлопаешь? Хлоп-хлобысть, хлоп-хлобысть, чисто дурная муха ужалила…

И опять — поклоны и шепот, поклоны и шепот. Рука в широком ситцевом рукаве так и моталась, так и моталась от лба к плечам и ниже.

Стахей Силыч осторожно кашлянул, с ехидцей прошептал:

— Сколько, матри, ни машет перед ликом угодника, а он, окаянный, и не смаргивает… Боевой угодник, верная казачья застоя. Перед такой бабой не дрейфит, а!..

Настроение у Стахея Силыча было хорошее. Он, верно, видел себя верхом на велосипеде, катящем в луга, к Уралу. Это был конь, коему ни уходу, ни корму не нужно — мечта, а не конь. При таком настроении у Стахей Силыча, пожалуй, можно было не только книгу выманить. Напрасно Костя побаивался идти с Айдаром, помня свой безупречный выстрел из рогатки.

Стахей Силыч, сняв фуфайку и шапку, полотенцем вытер усы и лоб, велел и хлопцам раздеваться.

— Ужинать будем, чай пить будем…

Ребята разделись, но к столу не торопились: шут его знает, как отнесется к этому крутонравая Степанида Ларионовна. Наслышаны были, что в доме не бывает тишины и мира, если из города возвращалась хозяйка. Стахей Силыч и Степанида Ларионовна уверяли порознь, по секрету, что оба они сделали «огромадную» промашку, сойдясь под уклон годов и родив сына-поздняшку. Каждый считал себя во мно-о-ого раз лучше другого. Глядя порой на свою дородную богомолку, Стахей Силыч удивлялся: как это на пятом десятке сумел он так обмишулиться, взяв в жены эту сварливую скуластую старуху с маленькими, черными, как арбузные семечки, глазками. Начисто забывал, что в сорок-то лет и она была баба в соку, сладкая — оскомины ввек не набьешь, как тогда считал, забывал, что из-за нее прежняя жена ушла, что токовал около нее, почитай, год целый, пока разлюбезная Стешенька не смилостивилась и не переехала из Уральска в Излучный, чтобы на сорок пятом году родить чертыхавшемуся Стахею казака.

А Степанида Ларионовна только перед любезным супругом притворялась, будто стыдобушка ей глазыньки ест (в такие-то годы отяжелела!). Зато перед соседками была нараспашку: «Всю жизнь не рожала, бабоньки, а тут — как на облигацию выиграла!» И ныне больше в Уральске жила, чем в Излучном, чтоб к Петяньке своему поближе быть…

— Самовар-то потух никак? — сказала вышедшая наконец Степанида Ларионовна, глянув на приткнувшийся горбатой трубой к печной отдушине самовар.

— Счас он у нас! — Из чугунка на шестке Стахей Силыч горсткой зачерпнул гашеных древесных углей и, сняв трубку, всыпал в самоварное нутро. Подмигнув незаметно ребятам, спросил сочувственно:

— Устала, поди, молиться-то, родительница?

— Знамо дело! Нет тяжеле — молиться, долг платить да отца с матерью кормить. — После паузы со вздохом добавила: — И в очереди по ночам стоять… Не у всех же такие мужчины, как у докторши… Вот складно живут люди!

— Зря заришься, родительница, ей пра. Это им пока что пчелки мед таскают, позрим-посмотрим, как далее-то будет. Может, хвалы много, а толку мало… Айдате, ребяты, приваливайтесь к нашей трапезе!

Косте вспомнилась первая послесвадебная ночь Сергея и Насти, вспомнилось невестино тихое, но решительное: «Лучше сразу, Сережа, чем всю жизнь…» Не на меду зачиналось их супружество, а вот уже и люди завидуют им. Только Стахей Силыч не верит в их благополучие, этот беляк вообще ни во что хорошее не верит, для него лишь старина казачья имеет нержавеющую цену.

— Ты какой же веры придерживаешься, тетя Стеша? — подтаскивая табурет к столу, Костя сдвинул брови, сделался глубоко заинтересованным. Ему хотелось говорить о чем-то приятном для Степаниды Ларионовны — в благодарность за теплые слова о Стольниковых. Но старуха уклонилась от прямого ответа.

— Ноне, милый, все крестами смешались, с зажженной свечой не сыщешь чистой веры.

Из застекленной горки она достала городских кренделей и половинку пеклеванного хлеба, положила перед незваными гостями. А от высокой буханки, прислонив ее к своей груди, отрезала несколько ноздреватых, пахнущих хмелем ломтей. Крылья ее небольшого приплюснутого носа дрогнули.