Но не было же, не было предумышленного обстрела, а тем более — расстрела жителей! Калинкин сгустил краски!

«Черт знает что!» — выругался Табаков мысленно, и ему подумалось, что он похож сейчас на мечущийся танк Воскобойникова, застигнутый пикирующим «юнкерсом» на открытой поляне. На прошлой неделе батальон Табакова отошел с прежних позиций и замаскировался в лесу, а танк Воскобойникова отстал из-за небольшой неисправности. Едва он тронулся, чтобы присоединиться к своим, как за ним начал охотиться одиночный «юнкерс». Танк, казалось, растерялся, заметался по поляне, а пикирующий бомбардировщик, мимо всадив серию бомб, начал новый заход. Танк вдруг затормозил, откинулся верхний люк — успеют ли выпрыгнуть танкисты? Но вместо танкистов — пулемет в упор, на конце ствола — белое дрожащее пламя, будто электросварка кипела. Даже они, наблюдавшие за поединком из-под деревьев, увидели, как вдруг звездисто растрескался от пуль плексиглас кабины, как дернулась голова пилота… В следующее мгновение самолет врезался в гущу сосняка и взорвался. А из танкового люка до пояса высунулся Воскобойников, снял шлемофон и вытер им потное бледное лицо. Верхнюю губу, похожую на растянутую букву «М», ломала жалкая улыбка. «Все-таки я его укокошил, товарищ подполковник!» — сказал Воскобойников буднично…

Везучий парень! Не успел получить орден за бой с танковой колонной немцев, как заслужил новый.

А вот Табаков, мечась мысленно, как воскобойниковский танк по поляне, не знает, чем кончится его поединок — не с врагом, нет!..

Порой кажется, что лучше бы уж сложил голову там, под Ольшанами, или позже, когда прорывался из окружения. Веры Калинкину, похоже, больше. Но на то имеются основания. Во-первых, со своей группой Калинкин раньше Табакова пробился через линию фронта. И, во-вторых, не просто пробился, но и знамя полка вынес. Правда, можно предположить, что он не пробивался, а — просачивался. Шесть человек во главе с Калинкиным могли только просачиваться через вражеские позиции, но никак не пробиваться с боем. По логике, они и должны были первыми оказаться у своих, ведь во время стычки с немецкой засадой группу Калинкина, уносившую документы и полковое знамя, прикрыл Табаков с двенадцатью бойцами и командирами. Прощаясь, обменялись торопливым рукопожатием. Глаза Калинкина горячечно блестели, руки — в густой красноватой сыпи, точно обстреканные крапивой. Косноязыча, прохрипел с болью, с упреком: «Ничего не дали эти два часа… А сколько людей положили!» И уполз вслед за своей группой.

После того боя с вражеской засадой у Табакова в живых осталось четверо, и все они вскоре попали в отряд бывшего заместителя командующего Западным военным округом генерала Болдина. Отряд Болдина не «просачивался». Болдин сколотил его из мелких, разрозненных случайных группок и бойцов-одиночек, пробиравшихся лесами к линии фронта, и он насчитывал более полутора тысяч человек. Такая масса вооруженных людей не могла «просочиться» незамеченной. Болдинцы пробивались с жестокими боями[24].

Только что Болдин возглавил 50-ю армию, защищавшую Москву на тульском направлении, а Табаков сидит перед следователем военной прокуратуры. В свое оправдание можно наплести такие кружева, из коих и сам Калинкин не выпутался бы, но Табакову противно это делать, не может он оговаривать ни в большом, ни в малом, как не может, не умеет быть льстивым и подобострастным. Если Калинкин и не бел как снег, то и не черен как сажа в трубе. Личность он сложная, но, безусловно, искренняя, искренне заблуждающаяся. А заблуждение — еще не вина. Жизнь пока не ломала Калинкину бока, не набивала шишек, ему легко давались служба, карьера. А легкость продвижения, как правило, исподволь порождает в людях тягу к поверхностным суждениям и категоричным выводам там, где необходимы серьезные размышления. Вероятно, эта болезнь коснулась Калинкина, а жаль. Еще жальче будет, если она примет хронические формы.

— Итак, — напомнил о своем вопросе следователь. — Как складывались ваши служебные и личные взаимоотношения?

— Они были, в общем-то, нормальными. Не без трений, конечно.

— Это вполне естественно. Со своими обязанностями товарищ Калинкин справлялся?

— Он был грамотным начальником штаба. Мне кажется, Калинкин божией милостью штабной работник…

— Некоторое, простите, несоответствие, товарищ подполковник. — Следователь впервые назвал Табакова товарищем и по званию. — Вы говорите, он грамотный штабной работник. Так? И в то же время утверждаете, будто товарищ Калинкин не прав, когда пишет, что не было крайней необходимости в отражении последней атаки немцев у Ольшан.

— Товарищ капитан, приказы в армии не подлежат обсуждению…

— У вас не было приказа на эти два-три часа. У вас была просьба продержаться.

— Мы продержались!

— Но какой ценой! Праведной ли?! Десятки жизней ни в чем не повинных мирных людей…

— Они на совести немцев!

— Верно, на их. Но и на вашей, согласитесь. Ни я, ни товарищ Калинкин не говорим о минах, на которых подрывались ольшанцы. Речь идет лишь о вашем приказе открыть по идущим огонь из всех видов оружия.

— По немцам.

— Но немцы шли за спинами детей, женщин, стариков. Так ведь?

— Как бы вы поступили на моем месте? — после паузы глухо отозвался Табаков и зло посмотрел в глаза следователя.

— Здесь я задаю вопросы.

— Это же война. Война! Не на жизнь, а на смерть. Быть или не быть нашему государству! И во всех войнах, без исключения, страдает, гибнет мирное население. Факт для воюющих аморальный, безнравственный, но это — азбучная истина, товарищ следователь! Когда мы бомбим или обстреливаем город или село, разве мы уверены в том, что наши бомбы и снаряды упадут избирательно только на врага и не тронут детей, стариков, женщин? Разве мы уверены?! И поэтому я не уверен, что кто-то из моих бойцов не промахнулся и попал не в немца, а в женщину, в старика. Не уверен! В те минуты у меня не было времени да и, честно говоря, желания думать о возможных смертях невинных людей. Важнее для меня было удержать, остановить немцев…

— А это как раз аморально, подполковник! — с сердцем произнес следователь. — Не думать о неповинных людях… Это безнравственно! — Его вислые щеки встряхнулись и слегка порозовели, а рот сомкнулся в серую складку. Он помолчал успокаиваясь. — Ладно. Поговорим об отражении атаки. Товарищ Калинкин, штабист «божией милостью», как вы сказали, товарищ Калинкин утверждает, что в отражении атаки уже не было тактической необходимости.

— Об этом, товарищ следователь, надо бы не у меня и не у Калинкина спрашивать…

— А у кого?

— У тех, кому своей кровью мы помогли прорваться…

— То есть остаткам армии?

— Да!

— Вы, очевидно, знаете, что главного свидетеля нет.

— Командарма? Знаю.

Оба замолчали. По выходе из окружения командарма ждала та же участь, что и командующего округом: он предстал перед судом. Табаков и прежде много размышлял об этом, думал и сейчас. Видимо, вина их была доказана, но Табаков все не мог отбиться от навязчивой фразы, услышанной из уст пожилого политработника: «Козлы отпущения!»

Следователь вынул из пачки папиросу и поднялся, посмотрел зачем-то в окно с двойными рамами: там мельтешил снежок. За непромытыми стеклами снежинки казались серыми. Проникали звуки войны — протяжная, несмолкающая канонада, осыпь бомбовых взрывов. Фронт был рядом, в десяти километрах. Следователь закурил и, хмурясь, снова посмотрел в окно, будто искал в мельтешении снегопада приемлемое решение. Нелегкая задача. Облеченный доверием закона, он не имел права прислушиваться к голосу собственного сердца. В своих действиях он должен подчиняться только букве закона. А преступил ли подполковник Табаков закон, следователь еще не решил. Были и «за», были и «против». А он обязан сказать единственное: «виновен» или «невиновен». Мысли уходили, как вода в песок, не оплодотворяя, не принося нужного решения.

Ввязывались, влезали в размышления и мысли о немцах. Как они могли?! Что это? Деградация армии или ее полководцев? Или деградирует целая нация? Маркс говорил, что нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ней насилие. Великий сын Германии предвидел минуту оплошности своей родины… Если б Ольшаны — единственный случай гнусности. Если б! В первый же день войны, не сумев сломить сопротивление красноармейцев, немцы погнали впереди себя мирных жителей приграничного селения Мотыкалы под Брестом. В сентябре «Красная звезда» напечатала о том, как фашисты свои укрепления возле села Ельня прикрыли женщинами и детьми, чтобы сорвать контратаку советских войск… Факты, факты…