Комната Эмине приобрела жилой вид: на окнах появились занавески, на стене — лампа, в очаге запылал огонь. Теперь можно было вздохнуть спокойно. Она стала часто ходить в баню. Женщины лопались от зависти, когда Эмине доставала из банного узелка толстый кусок мыла и расческу из слоновой кости.

В другие места Сервер запретил ей ходить. Ей было непривычно и скучно сидеть целыми днями взаперти, но она покорилась, другого выхода не было.

Между тем люди заметили, что Сервер частенько навещает Эмине, и у него появились недоброжелатели. Жителей татарского квартала мало интересовали отношения между этими чужими для них людьми, но они с подозрением стали присматриваться к грузину, таскавшему в дом Эмине тяжелые тюки и узлы. К счастью, лето кончалось, и с наступлением осени все забыли о них, занявшись приготовлениями к зиме.

Вечерние исчезновения Сервера приметил и унтер–офицер из больницы. Как–то в припадке нахлынувшей ревности он пожаловался своему приятелю:

— Ты только посмотри, что этот грузин откалывает! Хоть бы нас с собой позвал.

В тот же день они встретили на улице Эмине, возвращавшуюся из бани. Покачивая бедрами, она проплыла мимо, сделав вид, что не заметила их. Чтобы угодить сержанту, его приятель при виде Эмине скорчил брезгливую рожу.

— Рубануть бы такую штыком по голове!

Их беседа, оживленная этой репликой, продолжалась до самой ночи, и они легли спать с твердым решением донести обо всем ротному каптенармусу.

На другой день Сервера услали в отдаленный район нести возле моста сторожевую службу, у него даже не было времени повидаться с Эмине.

О случившемся известили Сабри. Он пришел в неописуемую ярость.

— Эта проститутка нам еще очки втирала! — загремел он. — Я ей мозги вправлю!

Вызвав Эмине к себе, он приказал двум жандармам держать ее, а сам стал бить наотмашь сабельной рукояткой:

— Я тебе что говорил? Живи тихо, а то все кости переломаю! Теперь получай!

Он чувствовал странное удовольствие, избивая женщину, которой хотел обладать. С каждым ударом ярость его утихала. Эмине не проронила ни звука.

После экзекуции она направилась прямо к писарю, считая его теперь своим искренним доброжелателем. Показывая ему свои руки и ноги в кровоподтеках, она громко охала:

— Глянь, что он со мной сделал!

Но в голосе ее звучали радостные нотки, словно побои, которыми ее осыпал этот красивый юноша, были не наказанием, а удовольствием. Заметивший это писарь отвечал ей с философским спокойствием:

— Все они такие, готовы шкуру с человека спустить.

Эмине захотела непременно отблагодарить писаря, который проявил к ней участие. Она вынула из сумки две монетки достоинством в четверть лиры и протянула их ему с видом человека, который на радостях не скупится.

— Задолжала я тебе, возьми, а то аллах на том свете с меня спросит.

— Иди, иди, — отмахивался от нее писарь, отворачиваясь и жмуря глаза, — не надо мне твоих денег.

Но женщина слушать ничего не желала. Экзекуция просто преобразила ее. Бледное лицо порозовело, а губы, обычно красные, приобрели синюшный оттенок. В черной глубине усталых глаз, слегка подернутых дымкой, как у пьяницы, горел лихорадочный огонь.

— Да возьми же, дорогуш, — упрашивала она и вдруг начинала бормотать про себя: — Ай, парень! Живого места на мне не оставил…

При этом она глотала слюну и сладко жмурилась. Ее давно уже не били из ревности…

Несколько человек, возвращавшихся домой с третьей молитвы, остановились возле витрины конторы и стали наблюдать происходящее. Писарь переполошился: что люди подумают? На смех его подымут! Чертова баба! Охваченный одним из приступов внезапной ярости, которые в последнее время частенько накатывали на него, он схватил Эмине за плечи, повернул ее к дверям и ударом ноги с силой вытолкнул на улицу.

В кофейнях городка потом долго обсуждали этот случай. Говорили и о том, что после отъезда Сервера городская шантрапа стала по ночам ошиваться возле дома Эмине, что однажды днем двое дюжих парней взломали дверь и ворвались к ней. Некоторые даже утверждали, что среди навещавших Эмине был и чиновник, прибывший из Урфы.

Эмине не подозревала, какие небылицы рассказывают про нее. Между тем к ней однажды действительно ворвались. Это были женщины татарского района. Обшарив дом, они утащили из него все вещи вплоть до тюфяков и подушек. В ответ на жалобу Эмине полицейские только руками разводили:

— Какие еще вещи! Откуда они у тебя? Ты прибыла в город под конвоем, и никаких вещей при тебе не было!

Бедняжка уж решилась было опять пойти к Сабри, но тут узнала, что он в отъезде, и беспокойство ее по поводу разграбления дома, поначалу утихшее немного от радостного предвкушения встречи с лейтенантом, переросло в отчаяние.

Она отправилась к жандармам и долго пыталась вызвать у них сочувствие к своему бедственному положению.

— Я в своем доме, как в гробу. Гребенку из слоновой кости и ту утащили, последняя радость была.

Жандармы молча слушали и посмеивались, однако, заметив, что чиновники демонстративно покидают свои места и выходят из комнаты, спохватились и быстренько прогнали Эмине.

Она провела тревожную ночь в пустом доме, пытаясь утешить себя тем, что скоро вернется лейтенант. «Вот приедет, — думала она, — пойду к нему, все расскажу. Пусть хоть прибьет, только бы помог!»

Однако лейтенант все не приезжал.

Оборванная, изголодавшаяся, Эмине бродила по базару между продуктовыми лавками, привлекаемая запахами съестного, отовсюду ее гнали, осыпали ругательствами. Иногда она забредала на чей–нибудь огород, в изнеможении падала на землю и забывалась на какое–то время. Над ней смеялись, задирали ее. Никому в голову не приходило подать милостыню обессилевшей от голода женщине.

Ударили холода. Зарядили дожди, порой с мокрым снегом. Эмине стала побираться, стучась в двери тех домов, откуда доносился запах свежеиспеченного хлеба. Но ответы были неизменны: «Не пекли еще», «Из печи не вынимали».

Однажды она целый день провела у дверей полицейского комиссара.

— Пусть ждет хоть сорок дней, ничего не добьется, — отмахивался комиссар, когда дверь открывалась, и он видел, что Эмине все еще ждет.

Какой–то молоденький полицейский сжалился над ней, достал кошелек, вынул куруш. Куруш — это же целая лепешка! Но комиссар, заметивший через открытую дверь, что полицейский собирается подать милостыню, вылетел из комнаты как ошпаренный.

— Не давай ей! — заорал он, дико вращая глазами.

И рука Эмине, протянутая за монеткой, повисла в воздухе.

Судьба уже сбила с ног эту женщину, обрушив на нее цепь невыносимых страданий. Удар каждого звена этой бесконечно длинной цепи всякий раз причинял ей особую, не сравнимую ни с чем боль, превращая все ее тело в одну сплошную кровоточащую рану.

Для Эмине, привыкшей с фатальной покорностью сносить все превратности судьбы, эта молотящая ее цепь стала единственной реальностью ее жизни. Женщина почти физически ощущала ее удары… но с таким откровенным зверством она сталкивалась впервые.

Она подняла на комиссара свои большие глаза и посмотрела на него долгим взглядом. Любой человек на ее месте глядел бы на своих обидчиков голодным волком, готовым растерзать их на месте. Но в этом взгляде отражалась только бесконечная боль, боль всех ее мук, испытанных за годы бродячей жизни.

Ни слова не говоря, Эмине повернулась и, пошатываясь, пошла прочь со двора.

VI

Влиятельные жильцы города были возмущены поведением Эмине, которая, побираясь, слонялась по базару, заглядывала в лавки, отсыпалась в придорожных канавах.

Однажды к каймакаму прибыла делегация чинных мусульман в пышных чалмах. Смысл их просьбы был таков: в городе живут достойные люди, никто не поможет этой грязной потаскухе, даже если она будет подыхать с голоду. Поэтому от греха неплохо бы сплавить ее отсюда куда–нибудь подальше. Каймакам отвечал им, что самолично он ничего сделать не может. Однако, видя, что дело принимает серьезный оборот, согласился написать письмо начальнику округа. Письмо было написано и отправлено, однако каймакам знал по опыту, что, пока оно дойдет до центра, пройдет там через нужное количество инстанций и вернется обратно, пролетит не один месяц.