Нельзя сказать, чтобы такое объяснение убедило воинственно настроенных горожан, однако впредь они стали избегать столь открытых проявлений своих чувств. А пока решено было обождать да посмотреть, как дальше развернутся события. Отношение жителей к Эмине не менялось, а между тем каймакам был всерьез обеспокоен тем, что женщина продолжительное время незаконно содержится в тюрьме. Он уже несколько раз напоминал жандармам, чтобы они поселили ее в городе.

Сама же Эмине была вполне довольна своим тюремным житьем. Вместе со своими товарками по камере — женщиной из юрюкского племени, зарубившей своего возлюбленного топором, и еще одной кочевницей, укравшей монисто у своей соседки, — она жила в тюрьме без забот и без хлопот, понемногу приходя в себя от выпавших на ее долю передряг.

Но однажды ее нашли во дворе тюрьмы лежащей в луже крови… Дело в том, что там росли тутовые деревья. Пока ягоды на них были недозревшими, обитательницы тюрьмы спокойно взирали на то, что кроме них, еще кто–то пользуется божьим даром. Однако когда плоды окончательно поспели, стали сочными и сладкими. положение резко изменилось. Мало того что эта самозванка незаконно тут поселилась, она еще их обьедает! Женщины сговорились и избили Эмине до полусмерти. Узнав об этом, каймакам вызвал лейтенанта.

— Оказывается, несладко живется красотке в вашей тюрьме. А если ее там в один прекрасный день придушат, кто будет отвечать? Мы! Выпустить женщину сегодня же, ясно?

Так Эмине опять оказалась на улице. Никто не давал ей угла. Наконец один старик, сторож уездной канцелярии, согласился приютить ее у себя. В дом к нему, как караваны к оазису, потянулись толпы любопытствующих женщин. Даже цыганки–поденщицы, разбившие на период жатвы свои шатры неподалеку от города, прослышав о какой–то ужасной женщине, не замедлили явиться в дом всем табором.

Эмине, с кровоточащей раной на виске, припадая на зашибленную в тюрьме левую ногу, безропотно позволяла разглядывать себя всем этим крепким, рослым нарумяненным женщинам, бесконечно наводнявшим дом, разнаряженным, как на свадьбу: в расшитых бусами фесках, в монистах, с глухой ревностью взиравшим на соперницу, которая вторглась в их владения. Она сносила все, лишь бы не выгнали, не лишили куска хлеба.

Женщины не переставали изумляться, глядя на Эмине. Неужели из–за этой тощей клячи мужчины в Анкаре убивали друг друга, мужья бросали своих жен, неужели из–за нее переполошился весь уезд? Роняя короткие смешки, перешептываясь, перемигиваясь, они подолгу стояли возле Эмине, не отрывая от нее пристальных взглядов.

В мужчинах она возбудила еще больший интерес, жаркие дни собираясь у ручья, они теперь только о ней и толковали, однако в присутствии домашних не осмеливались даже упомянуть ее имя, отчего она еще больше завладевала их воображением. Некоторые попытались разузнать о ней что–нибудь у жандармов, однако полученные ответы были скупы: горячая, как раскаленный уголь, но скрытная. Только и всего!

Эмине была обладательницей худенького тела, хотя и лишенного приятных округлостей, но не безобразного. На ее маленьком нежно–белом лице с мелкими, но пропорциональными чертами поражали прежде всего глаза, огромные, блестящие, черные как ночь. В глубине ее долгого взгляда, напоминавшего взгляд хищного зверя в клетке, таились и страсть, и дикая сила, и сознание обреченности. Властный, непобедимый зов пола читался в нем. По телу мужчины прокатывалась горячая волна, когда они ловили на себе этот взгляд необъезженной кобылицы. Все, кто хоть когда–нибудь разговаривал с ней, начиная от бродяг на улице и кончая комиссарами и офицерами жандармерии, с которыми судьба частенько сводила ее, не исключая даже начальника округа и губернатора, подолгу хранили где–то глубоко в тайниках памяти этот взгляд, брошенный на них из–под опущенного покрывала, который как–то странно тревожил и повергал их в задумчивость, вновь и вновь всплывая перед глазами. Невозможно было поверить, что эти глаза, от которых так и веяло силой и духовным здоровьем, принадлежат женщине с таким немощным и щуплым телом. Невольно охватывала досада, что природа наделила ими всего лишь уличную женщину, и подлинными ценителями блаженства, которое они сулили, была горстка бродяг.

Губы Эмине отличались естественным красным цветом, словно были постоянно накрашены. Это сочетание молочной белизны лица с яркой алостью губ особенно раздражало местных жителей, не признававших губной помады. Невзрачное хилое тело Эмине, словно нагретый кирпич, казалось, постоянно излучало тепло. Любой мужчина, от чиновника до крестьянина, при встрече с ней физически ощущал это тепло, и сердце его беспокойно и сладко вздрагивало.

Жена сторожа уездной канцелярии была теперь в центре всеобщего внимания. Когда она шла по улице, из домов выбегали женщины и принимались расспрашивать ее о жиличке. Соседки давали жене сторожа множество советов, чтобы она глаз не спускала со своего мужа, чтоб не давала ему попадаться на глаза черноглазой колдунье. После таких бесед женщина не рада была и гостям, осаждавшим ее дом, и работе, которую выполняла Эмине.

Однажды, в отсутствие хозяйки, вопреки заведенному обычаю, муж заявился домой со службы раньше наложенного времени. Соседки не преминули тут же сообщить ей об этом. Обезумевшая женщина кинулась домой, распахнула все окна, стала вопить на всю улицу, рвать на себе волосы и одежду. Время было послеобеденное, мужчины еще не вернулись со службы. Вскоре весь дом наполнился женщинами в наскоро наброшенных на голову чаршафах и детьми в энтари [63], волочащихся по полу.

— Вышвырни ее! Вышвырни на улицу! — визжали женщины.

Самые решительные из них прорвались к Эмине, и через несколько минут она мешком вылетела за ограду дома и шмякнулась на землю. Преследовательницы налетели на нее, стали пинать и топтать ногами в сандалиях на деревянной подошве, иногда опасливо переговариваясь между собой, словно это скрюченное на земле, беззвучное существо могло их укусить или ужалить. Эмине лежала молча, обхватив голову руками и стараясь защитить ее от ударов.

Уездное правление было неподалеку. На шум прибежали жандармы и подобрали Эмине. Куда же ее теперь девать? Каймакам не решался отправлять женщину в больницу, боясь ответственности за ее смерть.

— Уж лучше бы она сейчас подохла! — вздыхал он.

Пока думали да гадали, что с ней делать, Эмине восемь часов кряду лежала перед дверью аптеки с закрытым лицом и глухо стонала. Старый грек — аптекарь не стал перевязывать ей раны. Денег при ней нет, прикидывал он. На щедрость муниципалитета тоже надежда слабая. Средства на лечение заключенных давно истрачены, и даже тяжело больным в тюрьме лекарств больше не дают.

Наконец под вечер к Эмине, лежавшей неподвижно, словно мертвая, подошел жандарм с зажатым в кулаке распоряжением, растолкал ее и погнал в тюремную больницу на окраине города, подталкивая в спину и чертыхаясь на каждом шагу. По дороге несколько раз она падала, но удары кованого сапога и плетки приводили ее в чувство, она кое–как поднималась и, издавая носом какие–то странные звуки, похожие на ржание загнанной клячи, плелась дальше.

В больнице ее бросили на кровать, где два часа назад лежал покойник. Она сразу потеряла сознание.

Вот за эту молчаливую покорность в ответ на людскую злобу и насилие она и получила свое прозвище.

III

У местных чиновников был заведен обычай: вечером, возвращаясь со службы, заглянуть в аптеку, обменяться новостями, почесать языки. Здесь можно было узнать и про темные делишки каймакама, и про его личную жизнь, равно как и про все другое, случившееся за день в городке. Грек–аптекарь, наполовину скрытый двумя огромными пузатыми стеклянными кувшинами, красным и фиолетовым, настороженно прислушивался к разговорам, изредка бросая из–под очков короткие взгляды, иногда подбегая то с зажженной спичкой к желающему закурить, то с рюмкой имбирного ликера собственного изготовления к желающему выпить.