С особым удовольствием он выслушивал грязные сплетни, однако в разговор не вступал, всячески избегая вынесения собственных сентенций об услышанном, и только в исключительных случаях, когда просто необходимо было что–нибудь сказать, выдавливал: «Осень удивился…» Эта сакраментальная фраза годилась на все случаи и вместе с тем ни к чему не обязывала.

В один из вечеров «отцы города» вновь собрались в аптеке. И вдруг чиновник из отдела по оформлению купчих, который на два месяца уезжал в центр по служебным делам, громко сказал:

— Да, тут какую–то женщину прислали… не то Эмине, не то Айше. Встречаю я вчера Хаджи Бекира–эфенди, комиссара из жандармерии, а он мне: «Поди глянь на нее. Глазищи ненасытные. Так все нутро и выворачивают». Неужто и впрямь такая?

При упоминании об Эмине жандармский офицер обратился к тюремному врачу:

— В самом деле, что с ней? Все еще больна?

Тюремный врач, хитроглазый смуглолицый человек лет сорока, приехавший сюда из Урфы, слегка покраснел.

— Нет, встала, — живо произнес он с южным, по–видимому, арабским акцентом. — Там уборщица заболела, выкидыш у нее, так эта женщина у нас сейчас за уборщицу.

В аптеке воцарилось напряженное молчание. Еще один влип… Подумать, ведь только что женился! Или этому гяуру одной жены мало? Да по всему видать, ему хоть пять жен подавай, все будет мало.

У Сабри болезненно сжалось сердце.

— Работа ей на пользу, — буркнул он. — Хорошо жар снимает… — Он залпом проглотил рюмку имбирного ликера, протянутую аптекарем, величественно выпрямился, при этом сабля у него на боку угрожающе звякнула, отдал честь по–военному и быстро ушел. Он всегда ретировался подобным образом, когда чувствовал приступы душевного смятения.

Все молчали. Наконец чиновник из отдела купчих проворчал с видом рассерженного хозяина:

— Ну что он вскочил, этот юнец? А ты зачем парня растревожил? — подмигнул он тюремному врачу. — Небось уже успел примоститься?

— Да вы что? Я и не гляжу в ее сторону! У нас на это сторож грузин Сервер мастак. Вот застукаю, сразу обоих вышвырну!

Сабри Стебелек, ни на кого не глядя, быстрыми решительными шагами пересекал базар, словно спешил на срочный вызов. Он даже старался не замечать знакомых и не отвечал на их приветствия. Круглый идиот! Быть начальником жандармерии и не позволить себе еще хоть раз заглянуть в эти глаза, смутившие всю Анкару! Вот тюремный врач, тот не упустил случая, быстро приспособился. Да какое он имеет право держать в больнице здоровую женщину, которая находится под наблюдением жардармерии?! Завтра же надо написать докладную каймакаму!

Перед ним потянулись домики пригорода, окруженные навозными кучами и воткнутыми в землю скелетами падали вместо заборов. Вот и тюремная больница. Неплохо бы заглянуть да разузнать лично, в чем там дело. Лейтенант вошел в мужскую половину. Быстро прошелся по грязным палатам. Пусть знают: он человек деловой. Лучи заходящего солнца не проникали внутрь помещения сквозь частую решетку оконных глазков, всюду царил полумрак. Со двора доносились запахи карболки, помоев и человеческих испражнений. Он уже слыхал, что солдаты, служившие при больнице, часто умирали «от перемены климата».

Покойников обмывали часто, и поскольку сток для воды был засорен, грязный мыльный ручей устремлялся во двор, с каждым разом разливаясь все шире, так что даже палящие лучи солнца не успевали за день высушить это болото. Сабри отдавал короткие приказы санитарам, которые стояли перед ним в почтительной позе, скрестив руки на груди: «Открыть!.. Подмести!.. Вымыть!..»

Не задерживаясь больше на мужской половине, через проволочную калитку сада он вышел в женскую и поднялся по лестнице.

В приемной комнате на скамейке неподвижно сидела женщина: головное покрывало наброшено на плечи, на голове белая тюлевая накидка, лицо открыто. При появлении Сабри она даже не шелохнулась, словно и не слышала топота его сапог. «Спит, что ли?»

В самом деле, она спала: губы немного приоткрыты, в щель между веками виден глазной белок, дыхание глубокое, спокойное. В багровых лучах заходящего солнца, проникавших через дверь, она выглядела весьма привлекательно: белая кожа, красные губы… Красотка, видно, и здесь не забывает мазаться.

Под пристальным взглядом Сабри Эмине проснулась и сразу вскочила на ноги. В глазах ее застыл испуг. Механическим жестом стараясь опустить на лицо покрывало, она вдруг вспомнила, что на голове у нее только тюлевая накидка. Она потянула накидку за конец и закрыла нижнюю часть лица.

— Кто еще здесь есть? — резко спросил Сабри. Глаза его смотрели не на женщину, а в глубину пустого коридора.

Она заговорила низким, глухим голосом:

— Ханифе заболела. Пока она не выйдет, я за нее. Сейчас вот стирку закончила. Присела отдохнуть, да сон сморил…

Тишина и полумрак приемной придали Сабри смелости. Он вдруг повернул голову и посмотрел прямо в глаза Эмине:

— Ну, как, поправилась?

В голосе его неожиданно зазвучали нотки искреннего участия. Но он тут же спохватился и изменил тон:

— Еще одна такая взбучка, и подохнешь!

Однако выражение участия, промелькнувшее на его лице, не ускользнуло от Эмине. Женским чутьем она угадала, что этот стройный красивый юноша, который стоит сейчас перед ней, тянется к ней всем своим существом, как бы ни сопротивлялась этому его воля. Она жадно разглядывала его лицо, игравшее нежными красками, его гибкую талию. И он разглядывал Эмине. Так они стояли некоторое время, внезапно побледневшие, обжигая друг друга взглядами.

Сабри первый опомнился и, повернув голову к двери, с деланным равнодушием спросил:

— А что, врач часто сюда заходит?

Продолжая разговор, они спустились по лестнице, он — впереди, властный, осанистый, она — сзади, покорная, услужливая. Но даже спиной он чувствовал на себе ее обволакивающий взгляд. Перед уходом Сабри вдруг повернулся, еще раз смело посмотрел в эти бездонные глаза и молча решительно зашагал к калитке, как человек, принявший твердое решение.

На следующий день каймакам вызвал к себе тюремного врача:

— Там у тебя одна женщина есть, из Анкары. Так вот, теперь ей в больнице делать нечего. Мы не обязаны брать проституток на государственное содержание. Жандармерия выделяет ей дом. Так что отправьте эту женщину, а на ее место возьмите какую–нибудь порядочную.

Когда Эмине сообщили об этом решении, она, как всегда, выслушала его без возражений. Но сердце ее заныло. Здесь ее кормили, здесь впервые в жизни она вздохнула спокойно, впервые ее не били и не валяли в грязи. «Это все лейтенант, — в тоске думала она, — приревновал меня к врачу, вот и выгоняет».

Дом, который ей отвели, стоял на самом краю городка. В здешнем квартале жили бывшие кочевники. Возле дома несколько низкорослых топольков в ряд, которым не давал засохнуть ручей, выбегавший из соседского колодца. ^

Она вошла в дом — одна комната, ни подушки, ни тюфяка, ни занавески. Что есть, чем топить, на что жить? В углу валялась старая рваная циновка. Эмине подобрала ее, постелила перед окном, из которого виднелись тополя, и кое–как при примостилась на ней, свернувшись клубочком. Ах, больница! Благословенное место! Сейчас там разносят суп с хлебом. Сторож грузин Сервер, бывало, стучит ей в стену.

— Эмине, хватай свою миску!

Подливая ей лишний половник супа, непременно скажет:

— Подкрепись маленько. А то таешь на глазах, совсем как мое сердце, когда на тебя гляжу.

Солнце скрылось, и темнота со всех сторон хлынула в комнату, мгновенно затопив ее, как вода затопляет трюмы тонущего корабля. И тут Эмине действительно почувствовала, что, потеряв место в больнице, она лишилась всего. Ей вспомнился Сабри. Ах, собака! Но она тут же не удержалась и вздохнула: «Какой молоденький!»

IV

Неподалеку от уездного правления, в переулке за углом, расположились рядком конторы писарей и адвокатов. Крестьяне частенько заглядывали в оконца этих контор, владельцы которых с неизменной чашкой или сигаретой в руках вели бесконечные разговоры с посетителями. Писари составляли крестьянам прошения, адвокаты брались защищать их на суде. В основном это был народ зажиточный, со своими земельными участками. Весьма влиятельные люди часто обращались к ним за помощью и поддерживали с ними самые приятельские отношения, что придавало хозяевам контор особый вес в обществе. Но среди писарей встречались и разжалованные чиновники, которых в свое время со скандалом выгнали из какой–нибудь канцелярии. Они перебивались случайными заработками, составляя прошения за сущие гроши, которые тут же и пропивали.