Лейтенант совсем недавно закончил училище. Это был блондин с нежной розовой кожей и стройной, гибкой талией. В училище его звали Сабри Стебелек.
Прочитав письмо, он слегка покраснел от смущения: ему еще не приходилось сталкиваться на работе с подобными вещами. Однако, боясь показать перед унтером свою растерянность, он сдвинул брови, как полагается бывалым людям, и громко крикнул внезапно одеревеневшим голосом:
— Приведите!
Он и сам не знал, что ему делать с этой женщиной. Прежде всего надо посмотреть на нее. Потом… потом, наверное, нагнать на нее страху, приказать что–нибудь. Он придвинул бумагу к себе, положил локти на стол и стал ждать.
Уездный город был по сути дела небольшим поселком, расположенным вдали от проезжих дорог, в двух днях ходьбы от Анкары. После двух бесконечных дней изнурительного карабкания по горам измотанный вконец путник не находит здесь ни приличной кофейни, чтобы немного отдохнуть, ни постоялого двора, где бы он мог остановиться на ночь. Оставалось лишь досадовать: зачем нелегкая занесла его в этот голый суровый край, куда он добирался с таким трудом?
Здешние места славились лютой зимой и нестерпимо жарким, сухим летом. Городок, затерянный среди гор, был такой глухоманью, что, глядя на него, даже не верилось: неужели люди могли добровольно забраться на такую высоту, чтобы поселиться здесь навсегда? Скорее можно было предположить, что какая–то злая сила спустила их сюда с неба и, не найдя пути вниз, они поневоле застряли на этом забытом богом и людьми клочке, стиснутом со всех концов голыми, безжизненными скалами.
Прилепившись сверху к высокогорному пастбищу, городок мрачно поглядывал оттуда вниз, как сторожевой на дозоре. Его низенькие мазанки из кирпича–сырца, его унылые улочки, лишенные всякой растительности, производили гнетущее впечатление. Да и лица местных жителей были отмечены той особой печатью обреченности, которая отличает духовно сломленных людей, когда–то отчаянно дравшихся за свое место под солнцем, но в один прекрасный день вдруг осознавших, что вся их борьба тщетна и им остается только умереть от нарастающей в груди тоски. Поневоле задумаешься: зачем карабкались в эти неприступные горы и выжженные солнцем яйлы первые поселенцы? От какого потомка искали они здесь укрытия? Какие бури вынесли их из океана жизни на этот мрачный утес?
По причине замкнутости местных жителей жизнь в городке протекала вяло и угрюмо. Юноши не знали горячечного волнения первых чувственных открытий, старикам неведомы были наслаждения спокойной, достойной старости, попыхивающей чубуками, ведущей неспешные беседы.
Женщины городка, бесчувственные, как камни, неподвижные, как бревна, отличались при этом крепостью и несокрушимым здоровьем. Не имея понятия о микробах малярии и других заразных болезней, на чистом горном воздухе они вырастали мощными чинарами, обреченными на бесконечно долгую, утомительно монотонную жизнь. Да и можно ли было назвать жизнью это существование без единого порыва радости, без единого всплеска чувств?
Бурная, опасная, наполненная событиями, переменами и катастрофами жизнь проходила где–то внизу. Здесь же царило полное спокойствие, напоминающее безмятежное зимнее утро в горах: ни звука, ни ветерка, только снег валит огромными хлопьями…
В деревнях по соседству женщины спокойно расхаживали с открытыми лицами, а здешние красавицы запутывались в покрывала с головы до пят, выставляя на обозрение только один глаз. Невестка, придя в дом, не показывалась свекру, молодой муж не знал в лицо сестер своей жены.
Дни проходили словно тяжелый сон: ни звуков саза, ни песни, ни веселой пляски, ни живого разговора. Только и радости, что пораньше выйти замуж или жениться да нарожать побольше детей. В женщинах ни намека на игривость, в мужчинах — ни намека на страсть. Обычаи здесь соблюдались свято. О таких вещах, как умыкание невест, любовные драмы, люди и думать забыли.
Вот в этот–то сонный городок для исправления нравов и была направлена Эмине, «недостойное поведение которой служило причиной постоянных эксцессов в губернском центре».
Заслышав у дверей шаги, начальник жандармерии скорчил строгую мину. В комнату, робко озираясь, вошла тщедушная женщина со спущенным на лицо цветастым пече [61], завернутая в широкий черный полинявший чаршаф [62], под которым она спрятала руки. Женщина остановилась у порога.
Лейтенант опешил. Он ждал, что сейчас с развязным видом вкатится густо нарумяненная толстуха, каких он видел на улицах Стамбула, с сигаретой в гнилых зубах и открытым лицом, развязно заговорит с ним и поведет на него такую наглую атаку, что он прикажет жандармам вытолкать ее в шею. От неожиданности лейтенант смешался и залился краской до корней волос. Молчание затягивалось. Наконец, кое–как овладев собой, лейтенант опустил глаза в бумагу, словно пытаясь найти в ней спасительные слова, и с усилием выдавил:
— Ты Эмине? Черная Эмине?
Женщина в ответ даже не пошевелилась. Лишь из–под туго натянутого на лице пече, расписанного фиолетовыми и белыми цветами и сколотого булавкой под подбородком, на него смотрели ее внимательные, живые глаза, сиял белой пуговкой сплющенный тюлем кончик носа.
Сабри искоса посмотрел на женщину. Все тело ее было так плотно закутано, что не могло внушать мужчине никаких чувств: ни любви, ни интереса, ни отвращения. Кончики разношенных туфель со стоптанными каблуками и поднятыми вверх мысками были покрыты пылью. Мятый чаршаф начал кое–где расползаться.
— Да говори же! Ты, что ли?
Она помялась немного, и вдруг из этого хилого тельца вырвался глухой низкий голос, какие бывают часто у старых толстых полек.
— Я… звать меня Эмине. Отца звали Абдулла, а мать — Хюрмюз. Родилась в триста двадцатом, по солнечному календарю. Так в метрике прописано. Там, в бумаге, ошибка вышла. Написали Черная Эмине, а нужно Покорная Эмине…
Все это она произнесла ровным, безучастным голосом, как давно заученную роль, потерявшую для нее всякий смысл от бесконечного повторения в полицейских участках и на судах.
— Послушай, — оборвал ее лейтенант, — называйся хоть Черной, хоть Покорной, хоть чертом назовись, мне до этого дела нет. Запомни одно: здесь тебе не Анкара. Одумайся, начни жить как все люди. Если же я узнаю, что ты опять принялась за старое, велю притащить тебя в участок и сам отделаю как миленькую, все кости переломаю? Ясно? А теперь шагом арш!
Женщина прижалась к двери, съежилась как побитый щенок и молча вышла. «Знаем мы таких! К черту на кулички зря не сошлют. Тощая погань!» Он позвал денщика.
~ Отвести в женскую тюрьму!
Вдев саблю в ножны, Сабри вышел во двор. Там он увидел тесно окруженную жандармами Эмине с открытым лицом, которая сидела на корточках, прислонившись спиной к стене, и причитала:
— Все ноги об камни сбила! Проклятая дорога!
II
Никто не собирался давать Покорной Эмине ночлег в своем доме, всюду ее встречали в штыки. Скрытое раздражение жителей перерастало в открытое недовольство. Городок забурлил. Мужчины в кофейнях, женщины у источников — все судачили об одном.
— Ты только глянь, что вытворяют эти власти! Для порченой девки другого места у них не нашлось!
Достоинство благочестивых горожан было явно уязвлено. Несколько членов муниципалитета даже представили каймакаму официальную жалобу, выражавшую возмущение общественного мнения подобным случаем. Но ответ каймакама был строг. Женщина прибыла в город по приказу губернских властей, а приказы надо исполнять. Это раз. Во–вторых, надо гордиться тем, что выбор пал на их уезд. Зная о добропорядочности жителей этого городка, губернатор именно сюда послал на исправление падшую женщину. Несомненно, женщина, идущая по пути порока, в здешних краях осознает пагубность своего поведения и изменит образ жизни. На плечи местных жителей ложится благая задача перевоспитания человека. Честный зарок — на всю жизнь урок.