— Что случилось, старина Чжао? — воскликнул У Дуань.

— Мне нездоровится, вернусь в пансион! — не оборачиваясь, ответил Мудрец.

У Дуань вскочил и хотел броситься за ним, но Оуян легонько похлопал его по плечу и указал глазами на стул. Тот удивленный сел.

— Что с ним происходит?

Оуян улыбнулся:

— Ничего особенного, я найду способ его вылечить. А сейчас хочу спросить тебя об одной важной вещи: ты что, собираешься жениться на барышне Вэй? Теперь у тебя есть отличная работа, так что в самый раз обзавестись семьей!

— Я не питаю к этой Вэй никаких чувств, мы просто знакомые, — медленно, с расстановкой, как настоящий чиновник, произнес У Дуань. — И не думай, что я получил должность благодаря ей, совсем нет!

— Тогда что ты скажешь насчет барышни Ван?

— Но ведь ты же хотел просватать ее за Чжао! — возразил изумленный У Дуань, натянуто улыбаясь.

— Он говорит, что передумал и не хочет вторично жениться, поэтому я спрашиваю тебя. Говоря откровенно, я давно хотел свести тебя с Ван, так что не думай, будто я подлизываюсь к тебе из–за твоей должности! — Оуян налил себе вина. — Между прочим, Ван совсем недурна и внешностью, и манерами…

— Все это так, но я не собираюсь пока жениться. Надо сначала на службе себя проявить! — продолжая улыбаться, сказал У Дуань.

Если бы ему довелось услышать такое до своего назначения, он немедленно сообщил бы обо всем Мудрецу. Но сейчас, получив чиновничью должность, У Дуань начал мыслить шире. Он не стал допытываться, какая тайна связывает Оуяна с Ван, и тем более не собирался ссориться с ним из–за этого. Даже если бы Оуян вдруг разоткровенничался, он не пожелал бы его слушать, потому что чиновника должны интересовать политические тайны, а не любовные интрижки студентов. Он уже понял, что сила студента в умении красиво говорить, а сила чиновника — в умении размышлять, сопоставлять факты и по возможности держать язык за зубами.

— Значит, ты не хочешь жениться? — вновь спросил Оуян.

— Пока не хочу.

— Ну что ж, это тоже неплохо, — неожиданно согласился Оуян, понимающе взглянув на него. — Служба сама по себе вещь достаточно важная. Скажи, ты и Чжао хочешь пристроить?

— Естественно. Не знаю только, выйдет ли что–нибудь из этого.

— Надеюсь, что, когда вы оба возвыситесь, вы не дадите мне умереть с голоду…

— Еще бы!

— Спасибо, старина У! Ты сейчас в пансион?

— Нет, я еще должен нанести визиты нескольким сослуживцам, а вечером у меня банкет.

— Ну ладно, мы ведь каждый день видимся. Еще раз спасибо тебе!

Оуян распрощался с У Дуанем и поспешил в пансион.

— Старина Чжао, можно к тебе?

— Кто это? — притворившись, будто не узнал его, откликнулся Мудрец.

— Это я. — Оуян толкнул дверь и вошел.

— А, Оуян! Ты еще интересуешься мной, нечиновным?

Мудрец освободил стул, на котором сидел, и с обиженным видом прилег на кровать. Оуян нахмурился.

— Не надо так! Что бы я ни делал, все для твоей же пользы.

— Даже твоя холодность и презрение ко мне? Ха–ха!

— Вот именно! Разве ты не помнишь нашей ссоры с У Дуанем? Сейчас он стал чиновником, и совершенно очевидно, что без его помощи тебе не обойтись. Но он ведь знает, что мы с тобой друзья, и может отказать тебе из–за одной лишь неприязни ко мне. Сегодня я спрятал свою гордость в карман и пошел на мировую: не ради себя — за себя я его ни за что просить не буду, — а ради тебя. Да, ради тебя! Когда ты убежал из ресторана, я воспользовался случаем и поговорил с ним. Для настоящего друга я готов пожертвовать не только гордостью, но и собственной жизнью! Понятно?

— Мне все понятно, а главное, что ты мастер убеждать. Язык у тебя почище колотушки! — захохотал Мудрец, садясь на кровати.

— Я умею не только убеждать, но и действовать! А теперь скажи: что делает для тебя У Дуань?

— Пытается пристроить меня в муниципалитет, но говорит, что сейчас там есть только вакансия письмоводителя. Я ему сказал, чтоб не старался зря, что лучше я умру с голоду, чем пойду служить жалким писарем за двадцать юаней!

— Как, ты отказался ?! Хорош! — взволнованно воскликнул Оуян, покачав головой. — Ну, дорогой Чжао, с подобными замашками не быть тебе чиновником!

— Не быть так не быть, а в писаришки не пойду! — преисполненный уважения к собственной персоне, отрезал Мудрец.

— Ну, а если бы я попросил тебя пойти на эту должность, а жалованье отдавать мне? Ты бы согласился?

— Двадцать юаней я и так готов тебе давать, незачем мне ради этого позориться. Могу даже пристроить тебя на эту должность, если ты жаждешь переписывать бумаги.

— Но для начала надо уметь писать, а это дело нешуточное. И все–таки я уважаю тебя за благородство! Ладно, черт с ней, с этой должностью, поговорим лучше о другом: в субботу, в три часа, ты можешь встретиться с Ван в чайной «Павильона синих облаков»…

В «Павильоне синих облаков» торговали национальными товарами: бамбуковыми мечами и пиками, покрытыми оловом, масками демонов, размалеванными красной краской, обозначающей кровь, но коронным номером павильона была столичная опера или, в просторечии, «две флейты» [56], которую представляли в чайной. Наслаждаться «двумя флейтами» могут только истинные китайцы, а истинный китаец — это человек с железными ушами и животом, способным вместить три чайника чаю и десять тарелок тыквенных семечек [57]. С такими физическими данными он спокойно может возлежать в кресле под оглушительный звон гонгов и дьявольское завывание флейт. Любопытно отметить, что подобной музыкой услаждают свой слух лишь дикие племена и цивилизованные китайцы. Китайская цивилизация неповторима именно потому, что единственная в мире сохранила в себе черты варварства: дикари питают слабость к барабанам, огромным трубам, и китайцы тоже; дикари поклоняются различным животным, и китайцы до сих пор не оставили в покое черепах, лис и зайцев. Но у китайцев еще есть Конфуций и царь Гуань [58], ездивший на коне по имени Красный Заяц. Дикарям просто так нравятся ударные инструменты, а китайцы даже в звучании гонгов и барабанов слышат подъемы, спады, паузы и кульминации. Отсюда видно, что китайская цивилизация действительно неповторима, возникла в глубокой древности и называть ее можно либо дикой цивилизацией, либо цивилизованной дикостью.

Некоторые заморские черти именуют всякий дурной запах китайской вонью, а любую странную или грязную пищу — китайской жратвой. Но если бы они вникли в суть дела, то непременно раскаялись бы и сказали, что китайский организм самый развитый и совершенный на свете. Ведь у китайцев железный нос, не улавливающий никакой вони, и медный желудок, способный переварить не только тухлые яйца столетней давности, но и жареные камни. А чтобы заморские черти ощутили всю прелесть китайской музыки и пения, их надо сводить в чайную «Павильона синих облаков». И тогда, если они не умрут сразу или не упадут в обморок от шума и грохота, то закалят свои уши, перестанут называть китайскую музыку дикой и поймут, что до сих пор уши у них были никуда не годными.

Придя в чайную, Оуян и Мудрец выбрали уютный кабинет, сели и стали ждать барышню Ван. Исполнители «двух флейт» уже начали ожесточенно бить в гонги, строго соблюдая все кульминации и паузы и совершенно не щадя бедных слушателей. Стукнув так раз, другой, третий, музыканты объявили первую пьесу: «Учитель престолонаследника возвращается во дворец». Появившийся на сцене главный герой тут же замычал, захрюкал, а потом вроде бы залаял. Эта звериная симфония всколыхнула всегда дремавшую в Мудреце любовь к театру. Он мотнул головой и, щелкая тыквенные семечки, замурлыкал: «О великий учитель, вернись во дворец!..»

В промежутке между двумя ариями Мудрец спросил Оуяна: