— А я с бочку устроился, снимаю. И как эта фара отлетела, она круглая, покатилась, я аппарат кинул, «лейку» свою, закричал. Подумал, голова у Грачева оторвалась, ведь такие кульбиты выделывал!

— Он, понятно, настоящим был испытателем, — солидно согласился Манучер, уже остывший после теоретического спора.

— Да, Виталий Андреевич, бывало, главный на испытаниях, а за руль садился. Все дела в сторону. Когда на максимальный угол машину надо поднять — он сам. Есть шофера этого не выдерживают. За рулем сидишь, впечатление, будто опрокидываешься. Небо перед глазами, дороги нет. Он скажет: «Ладно, слезай, слабак». Сигарету выплюнет, сам — за руль, и — по газам!

— Он грузовик, — подтвердил Манучер.

И чтоб я понял суровую душу настоящего грузовика, тогда же они решили свести меня с Колей Борисовым, которого Манучер считал самым своим перспективным учеником и гордился. Манучер у него был наставником. Где-то это даже было записано.

Утром нас познакомили. Коля оказался невысоким парнем в стареньком шевиотовом пиджачке, на котором все пуговицы были разные и одна военная, с шинели. У него были тяжелые руки и серьезное юное лицо. На нежной, почти девичьей щеке родинка. Борисову шел двадцать пятый год, но он уже считался шофером-испытателем самого высокого, седьмого разряда. На полигоне его уважали с тех пор, как он вместе с опытным водителем Пагиревым на двух грузовиках через тайгу и таежные хляби прошел без дорог до Владивостока. Весь путь первым пришлось идти Николаю, потому что пожилой Пагирев жалел машину. Много лет до того тот работал обычным линейным шофером, автобус водил с пассажирами, бензовоз, таскал кирпичи, бочки, ящики, персональщика возил, хозяина, и многолетний шоферский опыт приучил жалеть технику. Беречь. Холмик увидел, колдобинку — объедь. Перед подъемом — скорость переключи. Так оно ей легче. Да и как иначе? Для эксплуатационника это важно.

— Шофер — он язычник, — объяснял мне Добровольский, — он машину свою за живое существо держит. Больно ей сделать боится. И перед ней заискивает, подхалимничает, а то как не повезет? Станет посреди пути.

Но перед шофером-испытателем другие задачи. Манучер говорил, что испытатель жалеть автомобиля не должен. Он про испытателей рассказывал, сплевывал на сторону. «Дрожанье рук…» Когда требовалась превосходная степень, добавлял: «Дрожанье рук, дрожанье ног…» Это уже вроде как бы с похмелья человек, опустошен, не в себе или, напротив, с большой радости. На полную катушку Манучер выдавал в исключительных случаях: «Дрожанье рук, дрожанье ног, судьбы дрожанье!» Это он однажды услышал, всех слов не запомнил, но ритм потряс его бесхитростную шоферскую душу. «Дрожанье рук, дрожанье ног, судьбы дрожанье…» Тут ему слышался отзвук времени, большой автомобильный смысл. А вообще к стихам он не так чтоб очень. Нет у него этого. Мимо как-то прошло. Он любит полонез Огинского. Брат Аман друга приводит, играет парень на аккордеоне. Красиво. Нравится ему, как Валя Леонтьева ведет телепередачу «От всей души». Несколько раз Манучер плакал. Честное слово! «Судьбы дрожанье», — заключает он.

Нет, испытателю жалеть автомобиль никак не полагается.

— Как ты его проверять будешь, как надежность выяснишь, если в тебе жалость? Противоречие! Иду на подъем, мотор как организм, ему тяжело, задыхается, а я ж не зверь, рука сама, сама тянется, но нет! Нет, нет, нет… Зубы сжал вот так вот — и еще ему по газам. Иначе ничего не выяснишь, никакой ясности не будет.

Когда-то давно Манучер тоже имел жалость к автомобилям, а вот Колька Борисов родился испытателем! Он сидит за рулем, выражение лица у него равнодушное. Жалости в нем никакой! Иногда Манучеру кажется, что он зарезать может. Ну разбойник — одно слово.

— Барбос, — говорит Манучер с восторгом. — Дрожанье рук!

Испытатель Борисов держится прямо. Не сутулится. Походка летящая. Очень следит за своей внешностью, и разные пуговицы — для шика. Он специально ездил в Дмитров — брал у Манучера машину, — купил себе черные индийские полуботинки, совершенно не гнущиеся, на что Манучер сказал:

— Теперь ты, Коля, джаз-эстрадный парень.

И Борисов долго смеялся, мотал головой.

— Вы скажете, Манучер Сергеевич, это даже смешно, мы ж с вами их загодя видели. Вы мне и присоветовали…

Коля, несмотря на малый рост, нравится девушкам. Как-то вечером привез одну в синем платье с красной каймой, в белых лакировках на подкашивающихся каблуках и, держа за локоть, вполне независимо прошел к гостинице. Шоферюги у крыльца, обсуждавшие, куда девать вечер, расступились. Манучер шею сломал, высматривая сверху, проведет или нет. Провел!

— Ну, Николай, значит, такое дело, — окончательно приняв решение, начал он. — Ты садись. Тут вот ученый, проблемами надежности занимается, имеет желание с тобой побеседовать. — Манучер говорил спокойно, без улыбки, так, что Николай должен был сразу понять, что Манучеру беседовать с учеными — дело привычное, а теперь и ему пора привыкать, и ничего в этом страшного нет. — Я рассказывал, что жалость в тебе отсутствует. Ты это подробно объясни.

— Чего я объясню? — встрепенулся Борисов.

— А то и объяснишь. Про работу расскажи.

— На словах ничего не ясно будет, надо на трассу выходить.

— Выходи на трассу, — разрешил Манучер. И ранним утром, позевывая и поеживаясь, — солнце только-только выкатывалось над очертаниями пологого холма и шоссе, не успевшее остыть за ночь, сияло холодным слюдяным блеском, — мы с Колей выехали на трассу.

— Не хвались на трассе, хвались на матрасе! — отечески напутствовал нас Манучер, выходя в гостиничный коридор в полосатых коричневых с белым пижамных штанах на тугой резинке.

Пробеги до Владивостока по бездорожью бывают нечасто. Обычная работа Борисова — гарантийные испытания, сравнительные испытания, проверка нового электрооборудования. Как-то было у него задание при скорости в 80 километров сорвать протектор сначала у передних, потом у задних баллонов. Испытывалась новая модель резины. Его грузовик набирал скорость, резко выходил на бровку, где кончается асфальт и начинается обочина. Асфальтовая кромка режет резину лучше наждака, и удержать машину с мгновенно срезанным протектором на шоссе почти невозможно. В последний момент, когда уже ясно — летишь в кювет, надо откинуться назад, упереться ногами в пол, застланный резиновым ковриком. И еще надо успеть сжать зубы, а то запросто выбьет или язык откусишь. В какое-то мгновение возникает ощущение невесомости, машина выскальзывает из рук, точно мокрый кусок мыла. И кажется — все! Конец. Надо себя перебороть. «Как?» Он плечами пожимает: «Не знаю…»

Следом за грузовиком Николая шел «газик» с заводскими представителями. Представители подъезжали, когда он уже вылезал из кабины, стоял, постукивая ногой по баллону. В придорожном лесу пели птицы, с шоссе неслышимые, ветер от проезжающих машин рвал волосы. «Ну как, живой-здоровый?» — спрашивали сверху. «Живой». — «Ну, давай выезжай задом, и начнем по новой. Закончим, пока не жарко». И снова новенький грузовик с надписью «проба» на обоих номерах задом вылезал из кювета, набирал скорость, подкатывал ближе и ближе к кромке.

— Страшно? — спросил я.

— Не без того, — достойно признался Борисов. — Страх надо перебарывать. — Подумав, он сказал, не отрываясь от дороги — все-таки я был ученым из института и со мной следовало беседовать серьезно: — Вы с Манучером Сергеевичем поговорите на эту тему. Вот ему приходилось! Он испытатель со стажем. Он вам свою автобиографию рассказывал?

— Рассказывал, — ответил я и проникся вдруг уважением к самому себе, — рассказывал, как же. Он мне даже тайну одну обещал открыть.

Это я, пожалуй, насчет тайны зря ввернул. Николай прореагировал гораздо энергичнее, чем можно было ожидать.

— Ты смотри, — сказал он, — а я и не знаю. Мне он не говорил.

И, вернувшись с трассы, перво-наперво поспешил к Манучеру.

Манучер сидел у себя в комнате в белой шелковой майке, чертил на оранжевой миллиметровке диаграмму, изредка в задумчивости почесывая карандашом волосатую грудь. Он выслушал Колю. Угостил меня «Беломором», протянув открытую пачку, а Коле не протянул, потому что нечего ему, молодой еще, и, закурив, сказал, сразу ставя все на свое место: