— Я считаю, — настаивал дядечка в рубашке с расстегнутым воротом и рукой, рукой отмахивал: — Каждой дороге — свой автомобиль! Многоместные автобусы, мощные трайлеры — для междугородных магистралей. Там их место. А на городские улицы давай нам небольшие, бездымные, маневренные машины. Я видеть не могу, меня всего аж трясет, когда у нас КамАЗы по Бульварному кольцу чешут. Они как киты в ручье.

Рядом, ни на кого не обращая внимания, ко всем спиной, у окна две дамы рассматривали на свет, натягивали на кулак тонкие чулки, вынутые из прозрачного экзотического конверта.

— Я когда в Болгарии жила, — говорила одна мягко, облокачиваясь о подоконник, — сразу как три пары заделаю, потом носишь, поедут не поедут, не думаешь..

— Эти не поедут, — отвечала подруга и спрашивала явно риторически: — Как думаешь, Соня, на ноге хорошо смотреться будут? — И вся была в нетерпении, как скаковая лошадка перед стартом, и ноги ее двигались под серой мягкой юбкой. Ей не до автомобилей было. Какие там грузовики! Какие долгосрочные проблемы!

Какой-то веселый дядечка, явно командированный, кивнул в их сторону и весело прошептал, наклонившись ко мне:

— Сто раз говорено, баб у технические вузы принимать низя!

Я увидел Горкина, подошел, он сразу догадался, что я от Станислава Антоновича, оставил своих собеседников, уже плотно обступивших его, взял меня под руку, задвинул в угол.

— А собственно, что вас интересует? — спросил для начала, пристально рассматривая мой галстук и явно не одобряя его, и так, и эдак щурился, будто хотел сказать: «Однако носят люди… Стыд!»

Я объяснил, что пришло письмо. Сначала — одно, потом — другое. Он слушал, насупясь, покачивая тяжелым подбородком, ему с первых слов сразу все было понятным, я зря тратил время. Но он меня не перебивал, не торопил, стоял, тяжело переступая с ноги на ногу.

— Конечно, Виталий Афанасьевич был человеком глубокоодаренным (Виталий Афанасьевич — это Яковлев, я первый раз услышал его отчество). Он был настоящим инженером. Знаете, от бога, — вздохнул Горкин. — Нам его не хватает. А то, что ему нафталин да марганцовку приписывают, так это с чужих слов. Пустой звон по бочке. Плюньте. Слышали, говорил, а может, он шутя это все говорил, в порядке бреда или еще как? Откуда мы знаем? Игнорируйте. Его форкамерный двигатель в свое время интересовал. Такая конструкция. Он ядовитые окислы азота собирался на нет свести, а СО дожигать, сделать воздух городов чистым. Ну да, он вроде даже модель построил, коллегам показывал, оптимально у него все выходило, я справки наведу, так что вы в курсе окажетесь, однако время дайте. Это мы все выясним.

Говорил он неторопливо, но, поскольку был знаменит, его отрывали: то по плечу похлопывали дружески, то издали ему кивали, и он отвечал, то руку пожимали, проходя мимо, потом вдруг подлетел к нам мужичонка неопределенных лет, верткий, с рыжими ресницами, сунул Алексею Митрофановичу в бок:

— Ну что, отец, шебутишь?

— Шебучу.

— Ну и давай шебути. Простите, где я вас, мил человек, мог видеть? — неожиданно обратился он ко мне. — Вы, случаем, не из отдела надежности?

Когда человек показывает такую осведомленность, это скорей всего несерьезно. И я, не моргнув, отвечал: «Вы ошиблись». Это его обескуражило, но ненадолго.

— Фамилия Кузяев вам знакома?

— Нет, — беззаботно отвечал я, ибо рыжий человек не показался мне. И он ушел, поняв, что контакта не возникает: у нас с доцентом Горкиным деловой разговор, а потому мешать нам не стоит.

— Булыков Яковлева знал. Вы из этого исходите. Линию стройте. Мог украсть? — не знаю. Они вместе учились, кто там у кого мог идею свистнуть, сказать невозможно, но Яковлев — трудяга, а этот — на инженерном нашем поприще пуп рвать не станет. Трое их было в институте дружков — Виталька, Олег Булыков и девушка одна какая-то, подружка их, как звали — забыл. Поинтересуйтесь, раз у вас такой интерес. Яковлев про нее рассказывал, он вообще студенчество свое, альму матер, часто вспоминал, это ведь для одних, которые порхают, — обязаловка, для других — пора золотая, невозвратная, незабываемая. Он часто разговор на прошлое переводил. Может, тогда уж идея у него возникла, потом он ее только развивал, как-то там дорабатывал и, значит, двигал, как мог. Тоже не знаю. Я вам, все обстоятельства выяснив, смогу быть полезен, а сейчас я пас, польза от меня минимальная. Надо его сокурсников, сослуживцев искать, расспрашивать. — Перерыв кончился. — Вы на обсуждение не останетесь? — спросил он. — Тогда до встречи. Зовут.

Я спустился вниз. В вестибюле у щита с прикнопленными листками объявлений о готовящейся экскурсии во Владимир — Суздаль, о том, что по пятницам на втором этаже начинает работать приемный пункт химчистки, о том, что кто-то утерял ключи и просит нашедшего позвонить по телефону, стоял тот самый с рыжими ресницами, увидев меня, шагнул навстречу.

— И все-таки, товарищ дорогой, где ж я вас видел?

— Не знаю, — твердо сказал я, намереваясь проскользнуть мимо.

— Нет, нет, вы постойте. Сейчас мы вас вычислим. Гляжу, лицо знакомое. Я, как тот швейцар в Монте-Карло, прожив на белом свете сорок четыре календарных года, помню в лицо всех, с кем когда-либо встречался. Так, так…

Я стоял, разглядывая объявления за его спиной, а он вычислял меня.

— А не мог ли я… на Московском автомобильном… вспомнил! У Кузяева? Ну, у отца нашего Игоря. Будем знакомы — Яхневич Аркадий Федорович, враг воды сырой.

Он крепко пожал мою руку, при этом на лице его, густо усыпанном веснушками, изобразилась улыбка, скорей выжидательная, чем приветливая. А вычислил он меня правильно, можно было поговорить, поинтересоваться, как Игорь, но я спешил и еще не предполагал, что встреча с Аркадием Федоровичем произошла совсем не случайно.

Он метнулся в сторону, где, облокотившись о полированный прилавок, дремали, тихо переговариваясь, два ветерана-гардеробщика. Он предполагал, что я последую за ним, но мой плащ лежал у меня в машине на заднем сиденье, я как можно приветливей попрощался, поднял руку: «До скорой встречи, Аркадий Федорович», — и вышел на улицу, и уже выруливая со служебной стоянки, увидел его сквозь двойную стеклянную стену. Он стоял в вестибюле, над ним тревожно зеленым светились настенные электронные часы.

Вполне вероятно, он мог меня видеть на ЗИЛе, почему нет, подумал я. Откуда-то он знал Игорева отца, который водил меня по главному конвейеру. Потом приехал сам Игорь, шел за нами следом, спотыкаясь на каждом шагу, и восхищался, задирая голову, как в планетарии. Очень его занимали движущиеся гуськом серебристые автомобильные двигатели над защитными сетками, он наблюдал, как плыли, покачиваясь на конвейерных цепях, из корпуса в корпус, посверкивая стеклами, автомобильные кабины, тянулись колеса, чтоб в заданную минуту оказаться на месте и скатиться на пол к той позиции, где они будут установлены на ступицы… Что виделось ему в этом размеренном движении на главной сборке, не знаю, но его на лирику потянуло.

— Вот оно, мальчишки, современный Вавилон! — говорил он. — Весь этот ритм потрясает человека и уводит, уводит из реального мира в мир железа и железных законов.

Визжали электрические гайковерты. Хлопали дверцы новеньких, только что скатившихся на пол грузовиков, зеленых, бело-голубых.

— Уходим в мир Жюль Верна и Кафки, вот о чем подумать интересно: сухая цифра, современный человек, нет, просто человек и конвейер. Его ритм неукоснительный, безжалостно рациональный, стирающий всякую индивидуальность, отменяющий душу, психику живую, неповторимость, которая ему не нужна, ты тут проблему видишь?

— Вижу, — отвечал я.

— Конечно, испытания нужно проводить на крупном предприятии. У них. А то мы у себя в научном далеке, — говорил Игорь. — Ни бельмеса ты не видишь! Не видит он!

Степан Петрович, отец Игоря, не обращал внимания на наши пререкания. Шел себе впереди и на правах хозяина направлял наше внимание то влево, то вправо. В конце концов ему и безразлично было, о чем мы там говорили. Но Игоря Степаныча заносило, ему требовалась субординация. Масштаб. Расстановка каждого по местам, конвейер его на это настраивал, что ли, он задирался. Он был главным, это должны были понять про него, а там, убедившись, что поняли, он ушел бы в тень сам — тихо, смирно. Это журналистское качество в нем играло. Вторая его ипостась. Наверное, он в наш бюллетень собирался писать о том, как собирают автомобили. Как они рождаются словно из ничего. Из пустоты. В дымных сумерках, пронизанных ослепительными кляксами электросварки, в одном месте — кабина, в другом — мотор, в третьем — рама уже с отверстиями для всех сосудистых хитросплетений — электрических, бензиновых, тормозных; с прокладками для крепежных болтов, с буксирными рогатыми крюками, со всем, что было рассчитано до рождения и возникло потом по законам неумолимой эволюции в процессе автомобильного отбора, на дорогах, в пути, где тоже беспощадно выживает сильнейший.