Тамила недавно наткнулась на теткины письма, начала перечитывать и разволновалась. Они оба теперь стояли рядом, тетка и Сашка, учили ее: живи хорошо, не опускай руки, будь доброй и к детям своим, и к другим людям, хоть это и неимоверная щедрость. Ведь оплачивать все это тебе самой, все это за твой счет.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Статья не шла. Писал и комкал листы. Все верилось, что вот-вот появится слово и потянет за собой другие слова. Слово за словом — и статья напишется. Кричал на домашних:

— Нельзя ли с уважением относиться к чужому труду? Говорил же не раз: я работаю над статьей.

Муза глядела на брата вприщур: работничек. Тамила расстраивалась:

— Теперь ты все время будешь работать над статьями. А нам не дышать? Разве мы виноваты, что твоя статья не пишется?

— Она пишется, — отвечал Василий, — она бы уже давно написалась, если бы вы меня уважали.

— Пойди в библиотеку, — сказала Муза, — там тихо. — И запела. Тихонько, но с вызовом.

Тамила поняла, что промахнулась, не надо было затевать этот разговор при Музе. Но что сказано, то уже сказано.

— Что за пение? — прикрикнула она на дочь. — С чего вдруг веселье?

— Потом не упрекай, что не сижу дома, — сказала Муза, — тут задохнуться можно от ваших запретов.

Грубиянка, но такая вся родная, до последнего рыжего завитка на глупой голове, такая еще малышка. И Василий вдруг в эту минуту показался ребенком: вырос, определился в жизни, пишет статьи, а что он понимает в жизни, вспомнить хотя бы его Алену… А вот Игорь в доме как сосед, как временный, смотрит на всех, как с другого берега.

— Игорь, — сказала она сыну, — что ты молчишь? Презираешь, одобряешь, как нам тебя понимать?

— Не обращайте на меня внимания, — ответил Игорь.

— Нам всем надо с него брать пример, — сказала Муза, — слушать и помалкивать.

Василий не стал втягиваться в разговор. Уже проверено: не заметишь, как пролетит весь выходной. Поглядев на сестру выразительно: очень уж агрессивна стала сударыня, — он вернулся к письменному столу, к своей каторге-работе.

Работал он в комнате, которую делил с Игорем с раннего детства. Две узкие кровати, два письменных стола: один у окна, другой у глухой стены напротив. Игорь хотел недавно перебраться в квартиру бабушки, но Тамила сказала: «Нельзя нам сейчас разбегаться». Пол возле стола белел от скомканных страниц, по две-три строки на каждой странице: «Мы привыкли и не замечаем «дармовые» блага, которые окружают нас: цветы на клумбах в скверах, скамейки под навесами от дождя на автобусной остановке…»; «Что такое общественные фонды? На что тратятся народные деньги? Не все задают эти вопросы…» Хотелось писать умно и наступательно, чтобы слова рвались из-под пера, но слова натужно выстраивались в ряд, тема о малой государственной собственности не желала раскрываться. Да и что доказывать? Кто этого не знает? Конечно, государственную собственность, и малую и большую, надо беречь. А может, мы просто привыкли считать, что все это знают? Разве свидетели, что топили на суде Лютикову, знали? Нет, надо идти к редактору и, пока не поздно, честно признаваться, что эта тема ему, Василию, не по зубам. Пожалуй, об этих, о свидетелях, он бы смог написать. О равнодушии, о житейской подлости. Эти свидетели до сих пор стоят перед глазами. А какая жестокость вылезла из главной бухгалтерши: «В тюрьму шубу с собой не возьмешь, там тебе выдадут телогреечку». И слова молодой растрепы в вельветовом платье: «А как же я узнаю, сколько ей дадут?» Наказание Лютиковой вынесли условное, свободы не лишили. Главная бухгалтерша была возмущена. «Это честному человеку не оправдаться, — сказала она, — а жуликам все сочувствуют». Свидетельница в вельветовом платье помогла Лютиковой, заявила, что штампы на постельном белье и сейчас в таком же запутанном состоянии, никто в прачечной не смотрит на эти штампы, принимают и выдают белье все так же по счету. Адвокат доказал, что кражи на складе не было, а документы ревизии составлены тяп-ляп, во многом «с потолка». Вот обо всем этом, а прежде всего о безответственном слове, которое способно решить участь человека, Василий хотел бы и мог написать. Ах, как бы он написал, как бы пригвоздил к позорному столбу мурло мужского рода по фамилии Антипов! Разве судьба Лютиковой волновала Антипова? Ему просто хотелось выяснить, где его бывшая сожительница пропадала три дня. «Ах ты, негодяй, — думал Василий, — писал бы я о свидетелях, я бы тебе объяснил, где она была. С другим она была, с тем, кого любит, получай правду, если ты такой любознательный». Василий понятия не имел, где была Лютикова, но хотелось сказать Антипову именно это.

В понедельник утром статьи по-прежнему не было. Тамила, увидев на полу бесчисленное множество белых комков, без капли сочувствия сказала:

— Настоящие журналисты, ты мог бы это и сам заметить, берегут бумагу.

Она добивала его. Она была матерью для хорошей жизни. Когда жив отец, когда бабушка приходит в воскресенье с кастрюлей жареной рыбы, когда за столом разговор перемешан со смехом. А в трудной жизни мать не может себя найти: придирается, оскорбляет, словно дети виноваты в той беде, которая на них на всех свалилась.

— У меня творческий кризис, — сказал Василий, — а ты радуешься.

— Отнюдь, — ответила Тамила, — какая тут радость? Но послушай меня: нигде, никогда, никому не говори таких слов — «творческий кризис».

Он все понял. Она не может поверить, что он действительно стал журналистом. Она корректор, у нее свой взгляд на редакционную работу. И ей трудно согласиться с тем, что сын открыл ту дверь, которая для нее всю жизнь была закрытой.

— Я сам себя загнал в угол, — стал объяснять Василий, — судебный отчет и без всяких нагрузок жанр нелегкий, а я взялся заодно еще и за тему государственной собственности.

Он плохо знал свою мать. Тамила по-прежнему не брала в расчет его самолюбие.

— Не пренебрегай советами старших, — сказала она, — сходи к редактору, расскажи о своих трудностях. И не затягивай.

Советовала не произносить «творческий кризис», а сама разве говорила своим голосом, своими словами? «Отнюдь», «не пренебрегай». И все же родительские советы — особой силы слова. Сто раз их оспорь, осуди, пренебреги ими, даже поступи вопреки, но придет час, и собственной станет их правда. Василий быстро пришел к выводу: надо идти к редактору, менять тему.

— Я думал, что статья уже готова, — сказал редактор, — кстати, писать быстро — главное качество газетчика.

— Но очень трудно писать о том, к чему не лежит душа, — промямлил Василий.

Дернуло его высказаться.

— Восклицания о душе, — очень тихо, но с явной неприязнью произнес редактор, — оставьте художественной литературе. Душа ваша обязана всегда лежать к работе, к выполнению того, за что получаете зарплату, а иногда и сверх того — гонорар.

Василий расстроился. Бояться начальства он еще как следует не умел, был защищен молодостью, дипломом, званием «начинающий».

— Я не отлыниваю, — сказал он, — но могу же я в процессе работы что-то отмести, перечеркнуть или переделать?

Редактор не был ему ни отцом, ни матерью, он только повторил «в процессе» и спросил:

— Так что же это будет за переделка?

— Хочу написать о свидетелях, которые готовы живьем закопать оступившегося человека.

Редактор то ли согласился, то ли решил отделаться от него.

— Ну что ж, давайте о свидетелях, — устало, на вздохе сказал он.

Разрешил! На душе получшало. Но сел писать, и опять тыр-пыр. Как это у других получается? Какими словами, каким способом переплавляют они свои мысли и знания в слова? Да еще при этом решают определенную задачу — тянут «красную нить» своей главной мысли. Счастлив тот, кто не думает о всех этих премудростях, у кого голова в ладу с рукой, пишет он как пишется.

Три дня Василий гонялся за свидетелями. Три дня не знал покоя. Черная как деготь декабрьская ночь лежала за окном, когда он принялся писать статью. Писал быстро крупными буквами, размашисто. Встряхивал иногда затекшую руку и мчался дальше, как с горы. Иногда уставало его молодое сердце, и он с удивлением ощущал, как оно натужно, с тупой болью пыталось от чего-то освободиться, и тогда он откидывался на спинку стула, отдыхал.