Свидетели помучили его. Главная бухгалтерша, хоть ты ее убей, не хотела с ним встречаться. Говорила в телефонную трубку:

— Вам это надо, а мне ни к чему. И потом, год кончается, у меня столько дел.

Он пошел к ней домой. Предстал на пороге, незваный и решительный:

— У вас работа, и у меня работа!

Хозяйка не удивилась такому напору, даже выказала кое-какие познания в его профессии:

— Недаром говорят: вас — из дверей, а вы — в окно.

Она ошибалась, таких репортеров давно нет, все самолюбивы. И Василий еле смирил себя. Потом они сидели за столом, пили чай и говорили о Лютиковой. Пришел с работы муж хозяйки. Он, оказывается, даже не знал, что жена его проходила свидетельницей по уголовному делу.

— Я не хотела его расстраивать, — сказала она, — муж так все берет близко к сердцу. — Зато она ничего не приближала к себе. — Они крадут, одеваются в драгоценные шубы, а я им сочувствуй?

— Но адвокат же объяснил, откуда у нее шуба. Мать умерла. Наследство досталось.

Но бывшая свидетельница верить этому не желала.

— Наследство — сказки. Из ваших знакомых кто-нибудь получал наследство? Из моих тоже нет. А у взяточников и ворюг всегда богатая родня вовремя умирает. Я в два с половиной раза больше Лютиковой получаю, муж работает, детей нет, но шубу такую себе позволить не могу.

Свидетельницу в вельветовом платье Василий застал на рабочем месте, в том самом бельевом складе, о котором столько раз вспоминалось на процессе. Увидел лес широких полок, горы белья, переходы, опоясанные узкими полочками и пирамидами из ящиков, увидел рулоны тюля, ковровых дорожек, разноцветных тканей и удивился: вот эта махина так скромненько называлась «склад»? Бывшая свидетельница была в том же вельветовом платье, звали ее Любой, и она, как и на суде, по-прежнему плохо соображала.

— Я мать двоих детей. У меня муж работает в горячем цеху. А Лютикова занималась махинациями.

— Но ведь на суде было доказано, — напомнил ей Василий, — что махинации — миф.

Люба с подозрением вгляделась в него.

— Мифы были в Древней Греции.

— Вы работаете на месте Лютиковой, — напомнил ей Василий, — а что, если и у вас ревизия найдет недостачу? Найдет и заподозрит вас в махинациях?

— Меня? — Люба даже покраснела от возмущения. — Да я мать двоих детей! У меня муж в горячем цеху надсаживается. Я сама эту ревизию засажу, пусть только меня тронет!

Он не знал, о чем с ней еще говорить. Спросил, уходя:

— Вот вы просидели весь день в суде, а дети с кем были?

— А свекровь для чего? — На лице Любы вспыхнула победительная улыбка. — У нас в семье свекровь — первый человек. Работает дворником и хозяйство ведет. Вот о ком вам надо писать в своей газете. Вот кто незаметный, скромный труженик.

Все это Люба знала и ничего не боялась. Сидела два дня в суде, пока шло разбирательство, и ждала, на какой срок посадят Лютикову. Такое, оказывается, тоже бывает ожидание.

Мурло Антипова Василий вызвал в редакцию. Позвонил начальнику таксопарка, продиктовал адрес и предупредил: «Пусть является без опоздания. Я не суд, письменных объяснений не принимаю. Не придет — ему же хуже будет, так и передайте». Антипов ждать себя не заставил, явился минута в минуту. Василий даже расстроился: вот тебе и мурло, выдает же природа кое-кому внешность. Просто так, ни за что. Красив, подлец, ничего не скажешь. Вошел в кабинет, неслышно прикрыл за собой дверь и опустился на первый же стул возле двери.

— Подходите ближе, — позвал его Василий, — садитесь сюда.

— Не стоит беспокоиться, — отозвался Антипов, — я отсюда отвечу на ваши вопросы и уйду. Встреча у нас деловая, так что поговорим по делу и разойдемся.

Конечно, малый по части эрудиции звезд с неба не хватал, но все же это был не тот кретин, который написал в своем свидетельском показании слово «сожительствовал».

И все-таки Василий настоял, чтобы Антипов подошел и сел рядом с его столом.

— Скажите, Антипов, вы знали, когда писали свои показания, что мать Лютиковой умерла и ей остался дом в Туапсе и другое наследство?

— Что-то об этом слышал, — уклончиво ответил Антипов, — но не поверил… и что она туда полетела, не поверил. О другом я тогда думал и на другом сходились мои подозрения. А вы что, по новой следствие начали?

Вот в это ему лезть не стоило, не его это дело.

— Я делаю то, что надо, — поставил его на место Василий. — Меня вот что интересует, Антипов: когда вы писали свои показания, вам, как бы это сказать, не было противно? Вам не казалось, что вы совершаете подлый, недостойный мужчины поступок?

Антипов не шелохнулся. Может быть, он упустил ту секунду, когда нужно было вспыхнуть, бурно обидеться? И теперь во всем его облике обозначилась некая мертвенность. Как будто его наповал убили слова Василия. Но от защиты он не отказался.

— А ей не было противно, когда она и мать мою, и брата, и меня обманула?

— Каким же это образом? — спросил Василий.

— А таким, что мы все к ней как к родной. Мать писала брату, уговаривала, чтобы разрешил сдать ей свою комнату. Я ремонт своими руками сделал. — Антипов глубоко вздохнул: что, мол, теперь вспоминать.

Василий хотел спросить, любил ли он Лютикову, но не посмел. Да и какая разница — любил не любил, если теперь они на всю жизнь враги. И все-таки, почему он так подло высказался в своих показаниях? Антипов вдруг согнулся пополам в кресле, выставив на обозрение макушку. Из голубого ворота рубахи выглянула часть спины. Казалось, какую позу ни примет этот парень, сажай напротив скульптора — и будет произведение искусства. Чем-то эта мысль понравилась Василию, и он черкнул в блокноте два слова «макушка», «скульптор». Кто знает… начнешь писать, и пригодится. Антипов поднял голову.

— Можете записать мое признание, — заявил он, — Лютикову я любил, у меня был план жениться, но она обманула меня. У нас с ней не было близких отношений. Я очернил ее. — Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Казалось, что он освободился от своей ноши, переложил свою подлость на плечи Василия и теперь отдыхал. Испарина на лице Антипова подтверждала, что груз был еле подъемный. Василий сник. Будто и впрямь принял на свои плечи подлость Антипова.

— Так вас за такое можно судить! Это же клевета!

— Судите. Я не отказываюсь.

Они сидели и оба молчали: один переживал свое признание, другой — что делать с этим признанием?

— А что она сказала там, на суде, когда зачитали? — спросил Антипов.

Василию хотелось выполнить просьбу Лютиковой, сказать этому несчастному подлецу: «Она хохотала, и весь зал хохотал», — но не смог.

— Что она могла сказать. Это же суду было послание, а не ей. Вы лучше объясните, почему она считает, что это вы похитили со склада вещи в один из тех дней, когда ее не было?

— Потому что ненавидит меня. Она так ненавидит, что, если бы я ей попался, а у нее в руках был нож или камень, она бы меня прикончила.

— За что?

— Не знаю.

Статью он написал за одну ночь. Это был рассказ о человеческой глухоте. «Лидия Лютикова совершила преступление и условно осуждена, — писал он. — Во время судебного разбирательства единственным ее желанием было получить наказание построже. «Пусть меня изолируют от этих людей, — говорила она о свидетелях, — как можно дальше и на самый длительный срок». А между тем в свидетелях были совсем не злые люди — сослуживцы Лютиковой и человек, который ее любил…» Василий коротко поведал читателям о судебном процессе и о своих встречах после суда со свидетелями. «Как просто назвать их всех равнодушными, — писал Василий, — мол, им все равно, что будет с Лютиковой, наплевать им на ее молодые годы, на ее обиды, ошибки, на несбывшиеся мечты. Но они не равнодушные. Лютикову они обличали со страстью. Как говорится, если бы не было Лютиковой, ее стоило бы специально для них придумать. Их достоинства словно расцветали и утверждались на ее фоне». О Лютиковой он написал так возвышенно, что в отделе, прочитав статью, сказали: «Написано в бессмертных традициях адвокатов прошлого века». И цитировали: «Представьте девушку симпатичную, но несколько несовременную, без косметики, с дивной косой, привыкшую доверять людям…»