— Вот как? Наши идеалы тебе непонятны?

Муза не могла с ней спорить. Тамила была ее матерью. Родила, вырастила и теперь от каждого возражения своего детеныша хватается за сердце: когда я ее просмотрела, кто это на нее так ужасно влияет?

А влияло действительно время. Оно меняется каждую секунду и в то же время способно годами и десятилетиями стоять на месте. Оно может перегнать себя, а может и отстать от прошедших столетий. И еще у времени есть такая особенность: оно у каждого поколения свое. В самой молодой молодости человек ощущает, что все начинается с него, — это время надежд, силы, время — как трамплин для всей оставшейся жизни. Потом, взлетев или сойдя с этого трамплина, человек подравнивается под других и время его сливается с общим. Это самое хорошее время: старость еще далеко и обзор велик. И не видать, что на подходе новые молодые: идут и ведут с собой свое время.

С раннего детства Муза была ближе к бабушке, чем к матери. Тамила сама заявляла, что дочери мало досталось нежности, все вычерпали сыновья. А Нина Григорьевна встретила внучку как свою позднюю материнскую радость. Вся жизнь у нее переиначилась с рождением Музы. Раньше Нина Григорьевна была суровой общественницей, кроме своей сберкассы она принадлежала еще и улице, была членом нескольких комитетов при домоуправлении. Но, когда родилась внучка, она получила квартиру на другой улице и отошла от бурных общественных дел. Теперь, когда ей приходилось присутствовать на собрании или заседании, она с тревогой поглядывала на часы, а однажды высказалась в том смысле, что все дела надо измерять одной пользой — хороши они или плохи детям, есть ли от них в конечном итоге радость подрастающему поколению. И все это сотворило с ней рыжее крикливое существо — внучка.

Муза росла разбойницей. Лет до восьми дралась с братьями и была, конечно, не раз ими бита, но плакала не на виду, а прячась от всех. Потом, во втором классе, ей понравился мальчик по имени Леся, который ее откровенно боялся. И Музе пришлось кое-что изменить в своем поведении. Но мальчику Лесе она все равно не нравилась, и тогда Муза рассказала бабушке о своей беде. Нина Григорьевна была далека от мысли, что внучка переживает свою первую любовь. Просто никто не имел права, тем более этот замечательный Леся, пренебрегать ее внучкой. Она сказала Музе:

«Ты не приставай к нему, мальчики этого не любят, и не гляди на него во все глаза. Сделай так, чтобы он сам на тебя глядел».

«А как это сделать?» — спросила Муза.

«Это нелегко, но я тебя научу».

И научила. Во-первых, не криком, не громким смехом, не беготней на перемене должна обращать на себя внимание второклассница. Она должна затеять какую-нибудь игру и быть в этой игре первой, тогда Леся скажет: «Вот она какая!» Во-вторых, девочка должна все время помнить, что она девочка, в кармашке у нее должна быть расчесочка, прошел час или два, и даже без зеркала она взяла расчесочку и тихонечко причесалась. В-третьих, надо быть смелой и справедливой. Например, девочка совершила что-нибудь нехорошее, кого-то толкнула или что-нибудь разбила. Учительница спрашивает: «Ребята, кто это сделал?» И девочка, которая хочет понравиться Лесе, смело и честно отвечает: «Я». Это были хорошие советы, но завоевать Лесю они не помогли. В третьем классе он не появился, уехал, наверное, куда-нибудь с родителями. Не сбежал же в другую школу от Музы?

До десятого класса Муза доверяла свои сердечные переживания отцу и бабушке. Но вот отца не стало, бабушка уехала, и тут вскоре настигла Музу любовь. И никто ей не сказал: «Остановись. Он не твоя пара. Ты из большой семьи, где есть старшие братья, а отец был милицейским начальником, мать — грамотейка, не просто старший корректор, а лучший корректор во всей типографии, да еще плюс такая бабушка. А твой Никита из какого-то загримированного и одетого в театральный костюм мира. Ты из крепкой, а он из слабенькой семьи, где одна мать да дюжина ее знакомых одиноких женщин». Никто этого Музе не сказал, да она бы и не услышала. Эти люди не казались ей одинокими, они были избранными, и Муза среди них чувствовала себя счастливой. Под вечер она и Никита уходили бродить по городу. Потом он провожал ее на фабрику, и третья смена, спешащая на работу, видела их стоящими неподалеку от проходной. И были они в сгущавшихся на морозе сумерках как чье-то воспоминание о первой любви.

У художника Володи в мастерской царила та же атмосфера избранности. Здесь учились рисунку, живописи, а также композиции. Деньги Володе отдавались за месяц вперед в чистом незаклеенном конверте. Один лишь Никита не платил за свое учение, считалось, что такой талант надо выращивать безвозмездно. Эту версию все не только поддерживали, но и раздували. Мол, Володя берет деньги не со всех, есть такие, которым он и приплатить готов. На самом же деле все было не так. Привел Никиту в мастерскую Володин приятель, который работал в театре и хотел помочь Луше. Про Никиту он сказал Володе так: «Это твой подоходный налог на случай ревизии». Володя понял, о чем было сказано, и не спорил. Больше никто этих слов не слышал. И над Никитой засиял ореол: талант, талант, божественный талант, даже Володя обучает его бесплатно.

В воскресенье у Луши устраивался обед. Разливая бульон по чашкам из фарфоровой супницы, хозяйка говорила:

— Суп в доме должен быть по большим праздникам.

И это были не просто изысканные слова. В этом доме суп действительно был редкостью. К бульону подавались маленькие пирожки, к борщу — пампушки. На второе — рыба, запеченная в тесте, на третье — желе. Это было несказанное пиршество после полуголодной недели. Муза и Никита сидели рядом и внимали беседе, но не включались в разговор. В их мнении здесь не нуждались. Поев, Муза и Никита тут же уходили и разговаривали друг с другом на улице. Иногда они иронизировали над старшими, но чаще им сочувствовали: славные такие неудачницы, жизнь почти прошла, и ничего они в ней не поняли и не достигли. Сами они не собирались бездарно и уныло влачить свое существование. Они блеснут, подарят миру что-нибудь необыкновенное, надо только с самого начала не попасть в наезженную колею, а проторить свою дорогу. Поскольку они будут художниками-прикладниками, то на этом поприще их мечты не разойдутся с действительностью. К прикладникам действительность милостива, в последние годы на всех выставках самые завлекательные залы это те, которые отведены прикладному искусству. Об этом говорилось и в печати, но больше и подробней среди учеников Володи. Все его ученики, эти «осуществители» родительских надежд и чаяний, целились на художественный факультет местного технологического института. Но сколько их туда попадет? А хочется всем. И всем кажется, что есть какая-то тайна успеха в искусстве. Надо ее только узнать или угадать. Иногда кто-нибудь из Володиных учеников разгадывал тайну чужого успеха, приходил в мастерскую и сообщал:

— Гобелен! Сейчас взлетают на гобелене!

И шла подробная информация о том, что ткачество, эта изнурительная работа, при создании гобелена к художнику имеет отдаленное отношение. Художник задумывает рисунок, исполняет эскиз, выбирает технику плетения нитей, а уж исполняют машина или искусные руки ткачихи.

Муза и Никита слушали все это вполуха. Они вообще были в мастерской на отшибе. Все знали, что у них любовь, что Никита гениален, а Муза рядом с ним тоже чего-нибудь достигнет. Все эти построения, кто гениален и что из кого получится, мог бы одной фразой опрокинуть Володя, но он не вникал в разговоры своих подопечных. И гениальный Никита, и самый явно неспособный ученик одинаково пользовались Володиным невниманием. А на вопрос: «Как можно стать художником по гобеленам?» — Володя ответил: «Никак. Этим распоряжается судьба. Что взбредет ей в голову, то и будет». Кто-то попробовал хихикнуть — шутка, но скоро все поняли: задавать такие вопросы неприлично.

Тетка тогда была жива. Присылала письма. Сашка складывал их, берег. Любил говорить на людях: «Как утверждает Тамилина тетка…» Тетка утверждала: надо жить скромно, надо все время к чему-то стремиться, расти, надо быть выше домашнего быта, надо верить в высокое назначение человека. У Тамилы портилось настроение, когда приходило от нее письмо: опять высокие цели, опять знакомые нотации. Но вот тетка однажды написала: «Я надоела тебе и Александру со своими советами, вы люди другого времени и понимаете меня головой, а не сердцем. Утешаюсь только тем, что когда вырастут ваши дети, вы окажетесь в их глазах такими же смешными со своими советами, как и я». Тетка не казалась Тамиле смешной. Она была как взмах кнута. Идет человек по ровной дороге, и вдруг голос: «Шире шаг! Зорче глаз! Веселей — дорогу не осилит унылый!» Писать ей ответы было сущей каторгой. Тамиле то и дело слышался теткин голос: «Мещанка». Тамила не письма ей писала, а отчеты о своей жизни. И вдруг теткины письма изменились. «Старость — это не годы, — написала она, — это капитуляция человека перед молодыми поколениями. Нежелание держаться на плаву, страх, что портят они картину жизни. Все это заставляет старых стыдиться своих седин, морщин и мудрых своих речей. Я тоже порой ощущаю в себе это малодушие, и мой опыт и знания умирают во мне невостребованными». Ответ на это письмо Тамила писала под Сашкину диктовку: «Малодушие — это душевная трусость и никому не нужная капитуляция. Слава богу, ничего такого за вами никогда не числилось. Просто вы одиноки, а мы далеко от вас, и не хватает у нас ни ума, ни сердца подумать о вашем переезде к нам, в наш город». Тетка была уже на пенсии, и переезд ее был делом реальным. Но она отказалась. И вместе с отказом подарила им одну нелегкую мудрость. «Спасибо за приглашение, хотела написать «за доброту», но рука не повернулась. Дело в том, что в последнее время я много думаю о доброте: что это такое? Доброе дело сомнений не вызывает, тут доброта конкретна. А вот доброе слово? Что это? Любезность, ничего не значащий ритуал человеческого общения? И пришла к выводу, что доброе слово не меньше дела. Только надо знать изрекающему доброе слово, что оно сбывается за его счет. Часть своего здоровья он отдает, желая другому здоровья. Своим счастьем делится, заученно произнося «счастливого пути». Не знаю, понятно вам это или непонятно. Если поймете, тогда понятными вам станут и до этого малопонятные слова — «добро наказуемо». Оно действительно наказывает тех, кто не желал кому-то добра, а пожелал. Такой умер бы от ужаса, узнав, что оно исполнилось за его счет…»