— Почему на следствии не сказали, что в недостаче подозреваете Антипова? — спросил прокурор.

— Я не подозреваю, — ответила Лютикова, — это я от ненависти так сейчас сказала. Не поймете вы меня, и никто не поймет. Мне умереть легче, чем жить с такой ненавистью.

Появились новые вопросы, суд не успевал их выяснить, и заседание перенесли на завтра.

Похоже было, что эта Лютикова заронила и в него семена ненависти. Подумать только, какой мерзавец! Написать в официальной бумаге о когда-то близком человеке: «сожительствовала со мной»! Антипов позорил весь мужской род. Василий мысленно спрашивал его: «Неужели не понимаешь, что позоришь не только себя?» Естественно, что она его ненавидит. Но лишаться свободы из-за такого типа, если даже он виноват в растрате, — это уже с ума сойти. Василий попытался представить Антипова — этакое смазливое хамло со спортивной выправкой. Привык к легким победам у женщин. И эта, со своей косой, обрадовалась ему, такому красавцу. Все положила к его ногам — и себя, и материальные ценности, за которые отвечала. А потом взяла и бросила своего идола. За что? За что же все-таки она его возненавидела? И где была три дня?

Возле парка так, что можно было войти в него и с улицы, и с парковой аллеи, стоял ресторан «Лето». Зайти — не зайти? Хотелось есть, но денег было маловато. После трудного дня, начавшегося на рассвете «там, где цвели подсолнухи», хотелось сесть на скамейку, закрыть глаза и уснуть, но голод пересилил. Он поднялся по широкому деревянному крыльцу и оказался в пустом и нарядном ресторанном зале. Скатерти здесь были белые, а занавески на окнах из голубого шелка. Помещение не отапливалось, и от всего этого бело-голубого простора веяло арктическим холодом. Раньше здесь согревались спиртным, но в этом сезоне прямо с июня спиртной дух был изгнан. Василий понял, что именно изъятие из употребления винно-водочных напитков было причиной ледяного безлюдья. Даже за буфетной стойкой никого не было. Он знал из газет, что так неприязненно был встречен во многих общепитовских точках переход на безалкогольный режим. Но одно дело прочитать и совсем другое — самому удостовериться.

Показалась официантка, молоденькая, с опустошенным лицом. Подплыла к его столу, сказала простуженным голосом:

— У нас совещание. Зайдите часа через полтора.

Она представления не имела, с кем разговаривает.

— Какая же повестка дня у вашего совещания? — с улыбочкой, не выказывая подлинного любопытства, а всего лишь как бы болтая с ней, спросил Василий.

Он был небесталанным артистом, но не знал или забыл, что в каждой профессии есть свои великие таланты.

— Какое совещание? — спросила его официантка. — Шуток не понимаете? Какое может быть совещание в служебное время? Люди греются на кухне. Сами видите, какой здесь собачий холод.

— В прошлом году в это время ваш ресторан уже не работал.

— Прошлый год мы тоже вспоминаем. — Официантка была уже с ним любезна. — Но в прошлом году мы почти в два раза перевыполнили план. А сейчас вот мерзнем, ждем, вдруг кто-нибудь зайдет съесть яичницу за сорок копеек, выпьет чайку с лимоном.

— Лимон — это хорошо, — сказал Василий, — а если отбивную или шашлык? Невозможно?

— Почему же? — Официантка улыбнулась, обнаружив бледную десну. — Заказывайте. Через сорок минут заказ будет на столе.

Сорок минут он ждать не мог, да и в кармане всего трешка, опасно, вдруг взвинтили цены.

— А если что-нибудь другое?

— Тогда яичницу, — ответила официантка.

Нет, он не будет здесь есть. Это не ресторан. Это крепость. Засели и замуровались. Решили пересидеть осаду, очередную кампанию против пьянства.

— Решили дать бой стараниям партии и народа, — спросил Василий официантку, — решили доказать, что без водки, как без воды, ни туды и ни сюды?

Та замолчала, видимо, на самом деле ничего не поняла из его слов, потом ответила робко, заискивающе:

— Я тут человек маленький. Хотите, директора позову.

Он важно ответил:

— В другой раз.

Дома он застал Тамилу. Она обрадовалась.

— Ты голоден? Я сейчас поставлю чайник.

— Не надо, — хмуро прервал он ее, — я сам в состоянии поставить чайник и отрезать себе кусок хлеба. Не жизнь, а какая-то необъявленная голодовка: полдня просидел в суде, пришел домой, а тут все чаек да чаек, никаких вариантов.

Он забыл свою мать. Такой был длинный тяжелый день, так мутило его от голода, что он забыл на минуту, что за человек Тамила. Если бы не это временное забвение, он бы не рискнул с ней так разговаривать.

— Что? Что? — удивилась Тамила. — Ты был на работе, ты хочешь есть? Твое молодое мужское нутро не может справиться с голодом, и ты разрешаешь себе так разговаривать с матерью?

Василий все вспомнил и пожалел о сказанном, но было уже поздно.

— Если ты решил, что стал главой семьи, — говорила Тамила, и в словах ее билось возмущение, — то глубоко ошибся. Глава семьи — я! А ты назначен главным кормильцем и воспитателем младших. С этим и живи! Так что, мой дорогой, советую тебе сейчас сразу лечь спать и поставить будильник на двенадцать часов. Это ровно полночь. Отныне встречать сестричку-невеличку с ночной смены будешь ты.

— Ладно, — согласился Василий, — встречу, куда уж мне деваться.

У Музы в связи с тем, что ей было семнадцать, рабочий день назывался усеченным. В третью смену ей работать вообще не полагалось, но она выпросила себе эту смену и была счастлива: весь день до шести вечера был в ее полном распоряжении.

Счастлива Муза Калачева была не только из-за своей удачной ночной смены. По-настоящему счастливым в ее возрасте бывает человек только тогда, когда он влюблен. И Муза была влюблена в ангела. Всю жизнь ее окружали люди: хорошие, плохие и никакие, а тут вдруг, сбросив белые крылья, в обличии человека предстал перед ней ангел. Звали его Никитой, и хотел он стать, как и она, художником. В подвале, где была мастерская их учителя Володи, среди постигающих за высокую плату основы рисунка, композиции, живописи Никита выделялся не только своей красотой и независимостью, но и талантом. Они все были зависимы от своего учителя Володи, от своих родителей, от будущих приемных экзаменов на художественный факультет, а Никиту все это земное не задевало. После занятий он шел к крану мыть руки, и его пропускали без очереди. А Муза вытирала свои руки тряпкой, макая ее в банку с водой, толпиться возле умывальника у нее не было времени, и бежала за ним. Бежала и отскакивала в сторону, когда он замедлял шаги или оглядывался. Иногда он растворялся в толпе, входил в нее и пропадал. Муза не могла его искать, выглядывала издали, не дождавшись, поворачивала домой. Но чаще, следуя за ним, она забредала в незнакомые дали своего города, где многоэтажные дома будто росли из земли. Дома, дома с голубыми вертикальными полосами, и больше ничего, даже не было скамеек и клумб во дворах, даже бельевых столбов и веревок. Белье сушилось на балконах, а вместо парка здесь был лес. Правда, обжитой, с утоптанными до каменной твердости тропинками, но с настоящей, не посаженной травой между деревьями, с редкими, но от этого еще более прекрасными ягодами и грибами. Кто-то в этом дальнем районе был у Никиты. Может быть, бабушка или школьный друг. Муза так и не выяснила, слишком много сил уходило у нее на то, чтобы не попасться ему на глаза. Он исчезал в одном из этих домов, а она сворачивала и гуляла там, переживая свою любовь. Она не понимала, что теряет свою девичью гордость, преследуя его. Она вообще долго не понимала, что с ней происходит.

Погожие дни осени кончались, приближались холода. Никита перестал ездить на окраину, и Муза стала сопровождать его к дому, в котором он жил. Дом стоял в центре, напротив универмага, и Муза сначала прохаживалась возле витрин этого универмага, а потом незаметно для себя перебиралась под окна Никитиного дома. Человек ко многому привыкает. И Муза уже не боялась, что однажды Никита выйдет к ней и спросит: «Ты что здесь делаешь?» Она к тому времени свыклась уже со своим чувством, не была такой замороченной, как осенью. Она сейчас могла дать правдивый ответ: «Я хожу под твоими окнами и думаю о тебе». Но Никита к ней не вышел, а остановила ее женщина в серой заячьей шубе.