— Мне нужен ваш совет насчет работы. Хотел бы поработать в детском доме или в интернате, а как подступиться без диплома, не знаю.

Кира Васильевна была рада, что он позвонил.

— Ты молодец, Игорь. За твой выбор я тебя уважаю. Ты будешь великим воспитателем. Вот увидишь! А институт окончишь заочно.

Она попросила его позвонить завтра, она все разузнает и все ему скажет. Но не так-то все оказалось просто, как ей представлялось. Дипломы никто не сбрасывал со счетов. Игорю всего-навсего предложили место старшего вожатого в школе.

— Но у тебя, именно у тебя, есть выход, — сказала Кира Васильевна. — В милиции существует специальная служба по работе с трудными детьми, тебя туда возьмут обязательно.

— Потому что отец работал в милиции?

Она не знала его отца и сына его по-настоящему не знала. Сашке бы она не понравилась. Игорь любил ее, а значит, идеализировал, но что-то ему говорило: Сашке бы она не понравилась.

— Ты где сейчас находишься? — спросила Кира Васильевна.

Он звонил ей из уличного автомата.

— Это недалеко, — сказала Кира Васильевна, — стой и жди меня, я сейчас приеду.

Она сошла с трамвая, потом шла через площадь, маленькая, беззащитная, в желтом плащике, ничего учительского. Остановилась возле него и посмотрела снизу вверх. Такую он мог бы взять за руку и не отпускать от себя до самой смерти. И вдруг он улыбнулся: «Она как девочка, но я никогда не смог бы ее назвать Кирой».

— Почему ты смеешься?

Он не смеялся, он улыбнулся своим мыслям. Но надо было отвечать.

— Я подумал, что никогда не смогу называть вас по имени.

— Я разрешаю. Ты уже взрослый и можешь звать меня Кирой.

Он ужаснулся.

— Что вы! Нет.

Они шли по улице, куда-то сворачивали, даже не шли, а просто куда-то следовали их ноги.

— А знаете, почему я не хочу быть учителем, — говорил Игорь, — потому что не смог бы бороться с родителями учеников. Их не одолеть.

Кира Васильевна, работавшая в младших классах и ладившая с родителями, была поражена таким суждением.

— Но ведь школа и родительский дом делают одно общее дело.

— Я этого общего дела не признаю. Школа должна обучать, а родители — кормить, поить, одевать. И должен еще быть воспитатель. Фигура умная и веселая. Воспитатель должен разжечь костер любви к наукам и объяснить растущему человеку его родителей. Дети должны понимать родителей, даже если те не понимают их.

— Это у вас дома живут такие суждения? — осторожно спросила Кира Васильевна.

— Нет. У нас дома живет много других суждений, а до этих я додумался сам.

В парке, в котором они оказались, было малолюдно. Медленно двигались по дорожкам пожилые пары и молодые мамы с колясками. У жаровни с шашлыками стояла очередь, тут же рядом продавали пирожки с капустой. Пирожки были теплые. Они съели по одному, а потом еще по два.

— Зачем вам надо было выходить замуж? — спросил Игорь, когда они подошли к парковому озеру и стали глядеть на уток, застывших на водной глади.

— Не переступай, — она и глазами постыдила его, — зачем ты возлагаешь на меня такую ответственность?

— Я не возлагаю. Я жить без вас не могу, Кира Васильевна.

— Но ведь живешь.

— Живу.

Она отступила от него, словно хотела увидеть его целиком с головы до ног. Словно искала в нем еще какой-нибудь изъян кроме молодости.

— Не смей мне говорить о своей любви. Это не любовь, это самовнушение, больное самолюбие. И не звони больше.

Теперь он глядел на нее как со стороны и не верил ей. Пяти минут ведь не прошло, как говорила: «…Можешь звать меня Кирой».

— Я бы не возникал на вашем пути, — сказал Игорь, — если бы вы любили своего мужа. Но ведь вы вышли замуж просто так, без любви. Все выходят, и вы вышли.

Хорошо, что он не глядел на нее в эту минуту. Лицо Киры Васильевны выразило такой испуг, что он бы окончательно уверился в ее несчастливом замужестве.

— Ты не уважаешь меня, верней, перестал уважать, — сказала она. — Отслужил в армии и решил, что стал взрослым, можно теперь приударить за чужой женой. А тебе, между прочим, как никому другому, надо быть незапятнанным и чистым как стеклышко.

Она оскорбила его, но все равно надо сейчас все выяснить, второго такого разговора у них уже не будет.

— Вы для меня не чужая жена. И вы мне ни разу не сказали, что любите своего мужа. Можете сейчас сказать.

— Оставь меня, — вспыхнула Кира Васильевна, — уйди немедленно. Я не имела права приходить к тебе. Но и ты не должен был мне звонить. Какая любовь? Что ты себе придумал?

Она досадовала на себя. Хотела причинить ему боль, поссориться навсегда. Он был частичкой ее прошлого, она гордилась, что именно такой положительный старшеклассник влюбился в нее. В учительской подобная любовная тема была запретной, но не иссякала. И была эта тема легкой, даже юмористической. Ей говорили с улыбкой: «Кира Васильевна, вы перед выпускными не загружайте своего Ромео». Она отвечала: «А почему «Кира Васильевна»? Давайте уж прямым текстом: «Джульетта». Умела поставить на место. Умела держать дистанцию и с самим Ромео. А тут вдруг отпустила вожжи, зачем-то это свидание, «чужая жена»…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Подсудимую звали Лидией. Лидия Лютикова. Заведовала бельевым складом рабочего общежития. Общежитие большое — пять девятиэтажных зданий в разных частях города, и Лютиковой вообще не надо было за такую работу браться, не по ней она была. Но Лютикова взялась, и меньше чем через год ревизия обнаружила недостачу белья и замену нового старым, изношенным.

Впервые Василий увидел эту Лютикову на допросе у следователя. К ней подходило слово «девица»: лицо круглое, с высокими бровями, глазастое, а на спине коса, тяжелая, русая, с пластмассовой ромашкой на конце. Держалась спокойно, но несговорчиво, не понимала опасности. Следователь устал от ее строптивости, вынужден был сказать:

«Складывается впечатление, Лютикова, что вы просто стремитесь лишиться свободы».

«Представьте себе, — ответила девица, — так оно и есть».

Василию «дали» эту тему в секретариате. Звучала она в общих чертах довольно казенно: государственное имущество — это не только фабрики, заводы, дворцы культуры, но и скамейки в парке, и простыни в общежитии. На примере растраты кастелянши Лютиковой надо доказать, что порча и уничтожение госсобственности, назовем ее в данном случае «малой», идет не только от злого умысла, но и от халатности, беспечности и элементарной безграмотности. Лютикова не обращала внимания, что в прачечной идет подмена новых простыней на старые, не проверяла маркировку и тем нанесла ущерб государству.

И на следствии, и во время судебного заседания Василий глядел на нее с жалостью. Эта жалость была какой-то родственной: как тебе поможешь, если ты сама себя не понимаешь. Она сидела в зале суда за барьером, охраняемая двумя милиционерами, и бесстрашно поглядывала на присутствующих. Суд, как и следствие, не мог добиться от нее ответа, где она пропадала три дня и почему не закрыла, не опломбировала склад. Суд, впрочем, на ответе не настаивал, недостача была выявлена ревизией, свидетели дружно подтверждали халатность в работе, а также заносчивость подсудимой, так что, если бы не тема, которую Василий должен был раскрыть в своем очерке, дело это его внимания не привлекло бы.

В перерыве свидетели оставались в зале. Два милиционера, стоявшие по обе стороны выгородки, привычно несли свою службу. Наверное, Лютикова была в их глазах мелкой преступной сошкой и проявлять бдительность на всю катушку им было ни к чему. Охрана не пресекала разговора, который завязался у подсудимой с уже опрошенными свидетелями. А Василий, чтобы не терять времени, стал профессионально, как он считал, вглядываться в присутствующих. Один из милиционеров был маленький, плотный, с круглым оттопыренным задом, на котором торчала тоже круглая, словно набитая бумагой, кобура. Второго милиционера Василий окрестил «ангелом-акселератом». Это был длинный унылый парень с вытянутым лицом и голубыми очами.