Камеры были построены из больших каменных блоков, прутья закрывали стороны, что выходили в узкий коридор. Масляные лампы дымили, было холодно, как в пещере, несмотря на огонь в центральном камине. Но сильнее пугал низкий потолок — Кольму точно пришлось пригибать голову, когда его привели. Коридор был узким, и я ощущала себя в ловушке, тело сдавила клаустрофобия. Я миновала долгий ряд пустых камер, пока не добралась до конца. Я вдохнула и подошла к ней.

Кольм сидел на койке у дальней стены, длинные ноги были вытянуты перед ним, ладони лежали на коленях. Он поднял голову.

— Джемма, — сказал он. От моего имени перед его лицом замерло облачко пара. — Как ты прошла?

Я показала кольцо. Он прищурился в тусклом свете.

— Это Арлена.

— Нет, — сказала я. — Это Сорчи. Я видела на корабле, что она была с кольцом. Арлен, наверное, отдал ей в знак чувств.

Он посмотрел на меня.

— Как ты убедила ее отдать кольцо тебе?

— Я предложила ей быть во главе корабля, что будет отвечать за репарации Алькоро, — сказала я. — Она заставила меня подписать три разных заявления об этом, — я осторожно убрала кольцо в карман. — Она умная.

Он посмотрел на меня, на мое лицо.

— Ты показала им письма.

— Да, — сказала я. — А потом Мона рассказала мне об Аме.

Он медленно повернул голову, прижался спиной к каменной стене и выдохнул.

Мы заговорили одновременно, произнесли одинаковые слова.

— Прости.

— Я… — начал он.

Я покачала головой.

— Я не…

Последовала короткая пауза.

— Позволь мне первому, — сказал он.

— Нет, позволь мне, — сказала я. — Не извиняйся за то, что не сказал об Аме. Я не имела права знать это.

— Тогда не извиняйся за ее смерть.

— Нет, я извинюсь, — я сжала пальцами холодные металлические прутья. — Прости, Кольм, мне очень жаль. Но это не важно, потому что никаких извинений не хватит. Так что я извиняюсь за то, что не осознавала свою роль во вторжении в озеро Люмен. За то, что положилась на твою добрую волю в решении проблем, причиненных моей страной. И за то, что так все испортила, воспользовалась шансом, что ты предоставил, и причинила лишь больше страданий.

— Ради Света, Джемма, — он встал на ноги и пересек камеру в два шага. — Думаешь, меня не в чем винить? Я тоже много раз ошибался. Если бы я лучше изобразил символы, подумал бы сделать слепки, те не было бы этого беспорядка. Я думал, что скрытие петроглифов от Моны спасет народы, но, если честно, я боялся. Я знал, что предавал ее, и боялся сказать.

Я выдохнула и прислонилась к двери камеры, борясь с обвинениями его сестры. Боялся.

Я закрыла глаза, холодный камень жалил сквозь плащ.

— Я вот думаю, — сказала я, — а если нет храбрости? А если это страх, пришедший с другой стороны?

— Ты храбро поступила, придя сюда.

— Нет, я просто боялась. Как ты. И я все еще боюсь, — я потерла глаза. — Я всегда боялась.

Он сжал прутья пальцами.

— Но… ты хотя бы шагнула вперед. Не думаю, что храбрость — это отсутствие страха. Храбрость — это бояться, но все равно действовать. Ты это сделала.

— Твои письма уменьшили страх, — сказала я. — Они помогли ощутить, словно я снова могу принимать решения, словно Пророчество не делало его поступки божественными, а мои лишало значимости, — я закрыла глаза. — Но это не правда, потому что мои решения только все ухудшили.

Кольм не ответил. Я открыла глаза, а он смотрел вдаль. Я огляделась, не нашла стула или скамейки в коридоре, так что скрестила ноги и устроилась на полу. Он сделал так же за прутьями.

Я прислонила голову к камню.

— Такие маленькие камеры, — тихо сказала я.

Он утомленно огляделся.

— Да, маленькие, не так ли?

— Ненавижу тесные пространства, — сказала я.

Он повернулся ко мне, я провела рукавом под носом.

— Мою маму арестовали за измену, когда мне было восемь, — сказала я. — Я тебе рассказывала?

— Нет.

— Ее арестовали. Она была в группе мятежников, которые обсуждали Пророчество. Одного из них поймали, поджегшим знамя с петроглифами, и он запаниковал и выдал всю группу. Солдаты допросили всех, большая часть была виновата только в обсуждениях. Они заплатили штрафы. Мама услышала, что они идут за ней — она думала, что ее приговор будет таким же, ведь ее вина не была больше, чем у них. Но она не хотела, чтобы они увидели меня — я часто была на их собраниях. А если бы меня допросили? Забрали? Она открыла шкафчик, сказала мне спрятаться и не выходить, пока она не скажет, что безопасно. Я туда залезла, — сказала я, медленно прижала колени к груди. — Я так сидела. Я слышала, как пришли солдаты. Слышала, как они допросили ее, хоть и не могла разобрать слова. А потом раздались крики. Я слышала борьбу. Что-то разбилось. А потом стало тихо. И тихо было очень долго.

Я потерла колени и голени.

— Ноги затекли, онемели, но я не могла их выпрямить. Воздух стал жарким и тяжелым. Я ждала и ждала голос мамы, говорящий, что можно выйти. Но его не было, а я уже не могла так сидеть. Я толкнула дверцу.

Я помнила то ощущение, предвкушение облегчения от боли. Я думала, что все перенесла, а боль только началась.

— Дверца не открылась, — сказала я. — Засов упал снаружи. Я толкала, но без толку. Я колотила дверцу, кричала, но никто не пришел.

День тянулся, стало жарко, и я прижалась ртом к щели у дверцы, чтобы вдохнуть свежий воздух. А потом стало холодно и темно. Кровь собралась в моих ногах, я сжимала их, но не ощущала. Я отчаянно хотела пить. Я обмочилась.

— Я была там пятнадцать часов, — сказала я.

— Как ты выбралась? — спросил Кольм.

— За мной пришла тетя, сестра мамы. Она знала, что я должна быть здесь, хоть солдаты и сказали, что не видели меня. Когда я ее услышала, из последних сил постучала и позвала. Она отперла дверцу.

Порой я задумывалась, повлияло ли то мое появление на ее мнение обо мне на всю жизнь. Я вывалилась из шкафчика с рыданиями, не могла сначала развернуться, а потом еще час — встать. От меня пахло потом и мочой. Я ничего не соображала. Она дала мне чашку воды и кукурузное печенье, ждала, пока я это съем, все время всхлипывая. А потом ей надоело.

«Хватит, Джемма, — сказала она. — Великий Свет, ты уже снаружи. Хватит».

— Что случилось? — спросил Кольм. — Она о тебе позаботилась?

Я задумалась на миг.

— Она забрала меня, но я бы не назвала это заботой.

«Хватит плакать. Сиди смирно. Тихо. Опусти рукава. Не делай то, что может опозорить Прелата или Седьмого короля».

— Но одно качество во мне она, наверное, ценила, — сказала я. — Мою склонность делать, как сказано. Более того, думаю, потому она хотела сделать из меня королеву. Она знала, что я не буду мешать Селено. Она дала мне понять, что моя цель — его успех, а потом отошла, и все встало на места, — я провела ладонью под глазами. — Знаю, это неправильно, но я не могу перестать ощущать себя так, словно все, что делаю, должно быть ради его выгоды. Но теперь я потеряла его, все против меня, и я не знаю, что делать дальше.

В тюрьме было тихо. Я уткнулась подбородком в колени.

— Что ты хочешь сделать дальше? — спросил Кольм.

В голове зазвучал голос Моны.

— Мои желания не важны.

— Это может ничего не менять, — признал он. — Но если бы ты могла сделать, что хочешь, что бы это было? Поехала бы в Самну?

Я смотрела на коридор, обвив руками ноги. Белые пляжи. Теплое солнце. Игуаны, что ныряют как выдры, ученые, для которых наука была как воздух.

— Если бы я могла делать то, что хочу? — спросила я.

— Да.

— Я бы осталась, — сказала я. — Я бы вернулась в Алькоро, разобралась бы с ней. Я бы вдохнула в своей стране, успокоившись, даже если бы осталось Пророчество. Я все еще этого хочу. Самна — прекрасное отвлечение, но я сомневаюсь, что смогла бы уплыть. Я хочу жизнь в своей стране, а не приживаться в другой.

Он вздохнул и потер рукой бороду. Я смотрела на него сквозь прутья, мы сидели почти плечом к плечу по сторонам двери.