Он бы сейчас так не смеялся. Он улыбался, сжимая губы. Хоть это было искренне, в нем оставалась доля горечи.

Его лицо было маской, как у Моны?

Или просто счастье пропало?

Я лезла не в свои дела, я знала. Этот портрет сняли и спрятали за сундуком по тем же причинам, что Селено снял наш, и я не имела право сейчас его разглядывать. Я еще раз посмотрела на Аму. Она улыбалась мне, словно не сомневалась, что я смогу сделать что-то с тем, что сотворил с ней мой народ из-за моего бездействия.

— Я постараюсь все исправить, — прошептала я. — Не знаю, смогу ли, но попробую.

Они продолжали улыбаться.

Я осторожно развернула портрет и спрятала за сундук, все вернув на места. Я отошла, оглядела комнату в последний раз. От пустой стены взгляд скользнул к книжному шкафу в углу.

Стопка пустого пергамента на полке, чернила и перья. Я опустила свои письма и кольцо Амы на кровать, прошла к полке. Я встряхнула бутылочку чернил, откупорила и обмакнула туда перо.

Я работала осторожно, обдумывая каждый штрих, представляя вид на странице. Кончик пера шуршал по пергаменту. Штрихи были чуть неровными из-за пера. Так даже выглядело лучше. Скрывало факт, что я никогда раньше не рисовала игуану.

Я изобразила спину и хвост плавно изогнутыми, лапы с когтями и тело я рисовала, вспоминая несколько иллюстраций, что я видела. Я нарисовала чешуйки, добавила деталей морде, обводя все четче в стиле мамы. Несколько пузырьков и линий показали, что игуана плывет.

Я отклонилась и осмотрела рисунок. Это не попало бы в памфлет по биологии, но картинка была неплохой. Я постучала пером по губам. Жаль, я не прочитала больше «Ныряющего зверинца», чтобы понять, как строились там куплеты. Через миг я придумала кое-что и написала в уголке:

Я слышала о ящерице, что плавает в море.

Вы тяните, каждый свой трос.

Она плавает, хотя мы в это не верили.

Поднимайте, а потом вниз.

Я покраснела из-за детской работы, закрыла бутылочку чернил и вернула все на полку. Я осторожно поставила рисунок на камин. Он казался маленьким и глупым на большом открытом месте, и я не знала, позволят ли Кольму побывать в комнате, или слуга сметет пергамент и выбросит. Я повернулась, оставив игуану там, забрала кольцо и письма. Я спрятала их в карман, оглядела комнату, холодную и тихую, а потом пошла к коридору.

Я послушала у двери пару мгновений, не хотелось объяснять свои действия страже. Когда я убедилась, что там все чисто, я выскользнула за дверь.

Стража стояла на площадке, но спиной ко мне. Я старалась шагать громче, чтобы они услышали. Один оглянулся и вскинул брови.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Я помогала королеве Моне, — сказала я. — Но я закончила, а теперь вернусь в гостевое крыло. Или лучше кому-то сопроводить меня?

Страж замешкался.

— Нет, — сказал он. — Королева не приказывала сопровождать вас, части замка, где вам лучше не быть, защищены. Но я впущу вас снова в это крыло без разрешения королевы.

— Понимаю. Спасибо, — я миновала их и спустилась по лестнице, поговорив так и со стражей в конце лестницы. Я пошла в крыло целителей, но там было темно и пусто, и я пошла в гостевое крыло. Там тоже было темно, у двери Селено не было стражи. Я замешкалась и прошла внутрь.

Окно, которое Селено разбил, чтобы отвлечь стража, заколотили досками, холод проникал сквозь них. Я пошевелила угли в камине, пытаясь вызвать жар в комнате, а потом осторожно разложила свои письма на кровати. Я осмотрела каждое, вспоминая эмоции, с которыми их писала. Первое было написано с едва сдерживаемым потрясением, я все еще справлялась с потерей озера Люмен, не хотела верить, что мне вдруг пришли такие поразительные новости. Второе было связным, полным пыла. А третье… оно было самым длинным, полным надежды, планов и обещаний, дипломатичным, но со страстным оптимизмом, которого не было в других.

Я выложила четвертое, короткую и напряженную записку, объясняющую, что последнее письмо опоздало, и мы уже отправили посла в озеро Люмен. Я разгладила последнее на одеяле. Когда вернется Селено и остальные, я покажу ему каждое, покончу с вопросами о моих ошибках. Меня не заботил результат. Я не надеялась на прощение или доверие. Я просто хотела, чтобы он все понял.

Сначала я расхаживала, чтобы не уснуть, ходила из одного конца комнаты в другой с тревожными мыслями. Ноги стали цепляться за ковер, все расплывалось перед глазами от усталости, и я села на край кресла. Я заставляла себя думать о чем-то научном, этим оказалась моя работа. Хоть это было годы назад, я все еще помнила методы и описание. Когда я добралась до выводов, я поняла, что голова лежит на спинке кресла. А часть с вопросами смешалась с игуанами и песней на корабле:

Я жду, глядя на бурю.

Вы тяните, каждый свой трос.

В одиночку в буре хуже.

Поднимайте, а потом вниз.

Когда глаза снова открылись, шторы на окне озарял серый свет, Селено сидел на кровати, скрестив ноги, и читал мои письма, держа их в руке.

Я выпрямилась слишком быстро, шея заболела. Я резко вдохнула, он поднял голову.

— Доброе утро, — сказал он.

Я расправила плечи и выбралась из кресла.

— Когда ты вернулся?

— Пятнадцать минут назад. Думаю, Элламэй хотела приковать меня к кровати, но корабли близко, так что она занята, — он пошевелил сапогами. — Приятно двигаться свободно.

Я стояла в паре шагов, изучала его взглядом. Он был в одежде из пещеры, но чистой и выглаженной. После нескольких дней в мокрых ночных рубашках Люмена было приятно видеть его в черном болеро и с темно-красным поясом. Он напоминал себя сильнее, чем за недели, и дело было не в одежде. Его щеки были румяными, может от часов на зимнем воздухе. Его волосы свободно обрамляли голову.

— Ты смотришь на меня, как на образец под стеклом, — сказал он.

Я встряхнулась, смущенная резким пробуждением и его переменой.

— Я не ожидала… ты хорошо выглядишь.

— Я ощущаю себя ужасно, — сказал он спокойно, шурша моими письмами. — Меня три раза стошнило, два раза по пути наверх, и один раз на спуске. В голове словно гнездо голубей, и я бы проспал еще месяц, — он прищурился, глядя на страницу. — Но почему-то сейчас меня это не беспокоит, — он поднял голову, взгляд был ясным. — Я видел петроглифы, Джемма.

Я замерла, он опустил письма и похлопал по матрасу рядом с собой.

— Сядь со мной, — сказал он.

Я помнила наш прошлый разговор, но обошла кровать и устроилась рядом, оставив между нами фут пространства. Мы смотрели на огонь, что почти догорел, остались лишь сияющие угольки в камине.

Он вытащил из-за болеро смятый пергамент. Я увидела край символа, нарисованного углем, но он не развернул пергамент сразу. Он медленно повернул его пальцами. Волнение в голове боролось с усталостью, я даже не могла изобразить нетерпение. Я просто устала.

— «Мы — создания Света, — сказал он, — и мы знаем, это несовершенно». Тут Кольм записал правильно.

— А дальше? — спросила я. Слова перед его титулом, что мы не могли расшифровать. Что терзали меня и водили по трем странам ради смутных возможностей.

— А дальше, — сказал он, отмеривая слова, словно все еще переваривал это, — говорится: «При правлении седьмого короля каньонов, один поднимется и принесет богатство и процветание на тысячу лет».

Я повернулась к нему лицом. Он смотрел на огонь сияющими глазами.

— При правлении? — повторила я.

Он поддел пергамент пальцем и расправил. Его почерк был не таким ровным, как у Кольма, символы были уверенными и смелыми, их значение было ясным.

Вторая строка точно начиналась словами: «При правлении седьмого короля».

Я осторожно забрала у него листок.

— Это звучит… как…

— Временные пределы, — сказал он. — Не титул. Метка на календаре.

Огонь хлопнул. Бревно съехало дальше в камине.

— Значит… — начал он.

— Ты — не исполнение Пророчества, — сказала я.