— А мы с тобой кто такие, Вася?

— Мы не богатые, у нас лишнего нет.

— То-то вот, парень, не богаты… Трудно, брат, на ноги встать.

— Ничего, тятька, подожди, я подрасту, заживем.

— Как же это?

— Я артистом буду, стану деньги зарабатывать, вот ты и поправишься.

— Ну ладно, а вдруг ты выучишься, уедешь в город и забудешь своего тятьку?

— Нет, я тебя не оставлю.

— Ладно. А пока что мне надо тебя не оставить. Вон видишь, у тебя сапоги порвались, пиджачишка подходящего нет…

— Ничего. Только вот ребята смеются… Да мне наплевать.

— Вот ты какой у меня!

— Я, тятька, не прошу. У других вон и хлеба не хватает, а мы ничего.

Наложив полный воз дров, тронулись обратным путем. Васька сидел на дровах, а Федор Дмитриевич шел рядом с возом.

Таяли, исчезали блеклые вечерние краски. Грязное небо уже не казалось таким холодным. Кусты, неподвижные и жуткие, выплывали навстречу, а черные платки с желтыми цветами старуха-ночь уложила в коробушку… Вместе с ушедшим днем улетела, рассеялась и Федькина тревога — даже раскаяние шевелилось в нем, он жалел, что так сердит был с женой сегодня, и решил ничего не говорить ей. Главное, не думать, не думать… Это все от думы, сгоряча. Ничего не случилось. Все по-старому.

6

Устыдился Федор Дмитриевич своей временной слабости — вспомнил, что стоит общественное дело, и решил посоветоваться со своим приятелем Андреем Ивановичем, секретарем волостного партийного комитета.

Андрей Иванович встретил его приветливо, спросил, как дела. Федька рассказал ему о своем разговоре с мужиками в поле.

— Так, так, — проговорил Андрей Иванович и задумался.

— Семен у них сила большая.

— Знаю, хулиган известный… А ты, дружище, вот что: кажется мне, горяч ты больно. Тут, знаешь, надо делать осторожно.

Федька вопросительно посмотрел на него.

— Так прямо, как мы с тобой говорим — нельзя.

— Это я понимаю.

— Ну вот… Ты сначала попробуй-ка подойти этак, как будто тебе все равно. Ну знаешь?.. Вот видишь, ты ляпнул, что ему мягко досталось, задел его, а так-то сначала не надо бы… Ты попробуй. А если не выйдет — чего там трусить! Узнал, что большинство за тебя, и шатай.

— Покос тоже надо бы поверстать.

— Вот и дуй.

Вечером Федька собрал сход.

— Что опять за беда? — спрашивали мужики. — Кажинный день сход!

Федька начал издалека. Сначала заговорил о крестьянском займе, рассказал случай, как один мужик в соседней волости на облигацию пятьдесят рублей выиграл.

— Да и я, наверно, тоже выиграю, — добавил он. — У меня как раз та серия.

Он назвал серию.

— И у меня тоже! — крикнул оторопевший Носарь.

Многие стали рыться в кошельках.

— Больше нет у тебя? — спросил у Федьки Игнат.

— Чего нет?

— Да этих, билетов-то?

— Есть, хочешь — бери.

Затем Федька перешел на другое, поговорил о многополье, о том, что везде идут поверстки… В компании Куленка насторожились.

— Конечно, ребята, — продолжал Федька, — если правду говорить, деревня у нас дружная. Ведь только так говоришь, а кто хочет работать — у всех земля есть.

— Знамо, так, — подхватил Носарь.

— Мне думается, если посчитать у всех поровну, лишка ни у кого нет.

— Конечно, — вставил Гиря.

Кой-кто из бедноты с удивлением посмотрел на Федьку.

— Так что, пожалуй, можно бы и не делить, — закончил он.

— Зачем делить? — заторопился Гиря. — Теперь небось сам видишь, что неладно тогда кричал. Давай вот, иди сейчас на мой повыток, я у любого беру!.. Узнаете, как мягко досталось.

— Поработали бы на нашей земле, узнали бы, — с горечью сказал Куленок. — Ей-богу, ребята, не жалко, хоть сейчас делите!

— Делить, землю переминать ни к чему, — сказал Федька.

— Да ведь нам не страшно! — выкрикнул Носарь. — Мы от общества не прочь!

— Ты что, Федюк, не с ума ли спятил? — удивленно спросил Нософырка, мужичок такой маленький, что его, казалось, можно было бы зажать в горсть.

— А что? Федька правду говорит, — высунулся Никола Конь, которому Жиженок уже несколько раз наступал под столом на ногу, — работать нужно!

— Вот это верно, — одобрил Николу Куленок.

— Не только землю, и покос делить не нужно бы, — добавил Конь. — Все равно никому больше не достанется.

— Покос делить — траву терять, — сказал Гиря.

— Вот-вот…

— Так что, братцы, — начал опять Федька, — не худо бы остаться как есть, без канители… Да только дело вот в чем — везде и всюду давно уже поверстали, а мы еще так, по-прежнему… Конечно, нам-то что! Не делить — ладно, и делить — друг друга не обделим. Как, братцы, ведь все равно?

— Пускай люди верстают, — дрогнувшим голосом заговорил Гиря. — Дураку закон не писан. Ведь силком не заставят, власть на местах.

— Это понятно… А все-таки, братцы, чтобы от людей не отставать, мы, я думаю, разделим.

Потемнел Куленок, прикусил губу Семен. Архип приготовился рявкнуть, но, видимо, долго не находил что сказать.

— Так что, граждане, кто за коренной передел, подними руки.

Кучка человек в десять осталась сидеть неподвижно, весь же сход, как один, взмахнул руками.

— Вот это я понимаю, вот это деревня!.. Давай, ребята, напишем протокол? Ладно ли?

— А ты пиши, не спрашивай, — крикнул Шарганчик.

— Да уж вот что, ребята, к слову пришлось — раз делить, так давайте и покос разделим.

— Голосуй!

Опять всего несколько человек остались сидеть неподвижно. Федька от удовольствия докрасна натер свою лысину.

— Раз на то пошло, давай с тебя начнем! — крикнул ему Гиря. — Выставляй пожню Гринькино! Поставлено у тебя тридцать пять копен, а я беру за тридцать семь.

— Я беру за сорок! — крикнул Никола Конь.

Гиря посмотрел на него так, будто сейчас только заметил, что Никола тоже присутствует на сходе.

— Напрасно, ребята, — добродушно сказал Федька, стараясь не смотреть на Гирю. — Ей-богу, больше тридцати пяти не будет!

Кто-то из угла накинул еще копну.

— За сорок две, — сказал Конь, толкая под столом Федьку.

— Сорок четыре! — крикнул Куленок и сразу осел.

— Сорок пять! — еще громче крикнул Гиря.

— Ну что же, и обирай на здоровье! — со смехом сказал Федька. — Ребята, ведь я думаю, больше никто не накинет?

В углу засмеялись.

— Да будет ли тут и тридцать пять? — сказал Игнат.

— А вот Семен излюбовал, так пускай берет.

— Известно, — крикнул кто-то из угла, — надо улюботворить мужика покосом.

Федька еле держался от смеха.

— Сволочь, ты подзадорил, — прошипел Гиря Куленку. — Обирай сам!

— Нет, мне не надо. Я больше сорока четырех не давал.

— Ну и обирай за сорок четыре!

Глядя на двух споривших приятелей, сход покатывался со смеху.

— Вот, ребята, оживило голову! Хоть Семен на траву-то забрался… Продай мне на будущую зиму возишко, — со смехом говорил Игнат.

— А ему, ребята, ладно! — кричал Конь. — Он охотник, а там на болоте сплошная утка. Осибирится[6] мужик: и утка, и сено, и протчая снедь!

Гиря, стиснув зубы, смотрел на мужиков.

— Что рады, мать вашу так?

— А кто тебя пихал? Больно охочь до мягкого, так получи сырого! — сердито сказал Игнат. — Вот, ребята, подвезло-то, ей-бо…

— Сволочь ты! — крикнул Семен, в упор глядя на Федьку.

Федька спрятал улыбку.

— Это за что же я сволочь-то? — спросил он, сразу потускнев. — Спасибо. Это за мою работу?..

— Шпион ты, вот кто!

— Ладно, говори, что знаешь.

Не мог утерпеть Федька, поднял голову. Прямо на него смотрели черные, с огоньками на дне глаза.

7

«Батюшка покров, меня, девушку, покрой», — говорят девки, ложась спать на покров, строят из палочек колодцы и прячут их под подушку, чтобы приснился суженый.

С покрова начинаются в деревнях поседки. Девки бросают жребий, с которой избы начинать. Ребята ходят вечерами по улице, собирают у амбаров и гумен костицу, жгут ее в куче, подбрасывают горящие клочья на палках, и звездами летят в темное небо искры. Для каждого есть осенью своя отрада! Мальчишки на коньках, а то и просто на подошвах сапог, носятся по замерзшим лужам, и кажется, что счастливей их нет никого на свете. Хозяин подсчитывает урожай, колет лишний скот — свежие розовые туши висят по клетям и сараям. К покрову во многих местах варят пиво, ждут гостей.