— Так, что-то вздумалось…

Голос у Анюты был глухой, немного охрипший.

— Ревела?

Анюта молчала.

— Может, Семен говорил что?

— Нет, просто так.

Домой шли молча. Молчал Федька и дома, а ночью опять долго не мог уснуть — думы, одна тяжелей другой, наваливались на него…

Федька сидел за столом, наблюдал исподлобья за хлопочущей у печки женой. Баба двигалась быстро, как молодая девка, и во всех движениях ее виделось Федьке что-то новое — она точно бахвалилась своим проворством, расторопностью… «Да, дело неладно, совсем неладно», — тоскливо думал Федька. Он старался оборвать эти мысли, перебросить их на другое, но и о другом — о неотложных общественных делах — думать было невесело. До сих пор еще не закончили поверстку покосов. Дело оттягивалось тем, что половина деревни ходила на заработки, и многие вернулись только вчера перед самым праздником.

С покосами было много греха. Подрались на пожне Труба с Конем — отлупили друг друга палками и кричали так, что было слышно на весь сельсовет. Случайно во время потасовки Никола прорвал Хавкуну белые штаны, и тот кричал не столько из-за покоса, сколько из-за испорченных штанов. Он наклонялся, соединяя пальцами лоскутья, но они рассыпались, и синеватое острое колено проглядывало в дыру смешно и неловко… Миша Носарь за лишние полкопны сплясал вприсядку и три раза обежал большую пожню. А когда, чуть не падая от усталости, он вымолвил: «Ну вот нате, заработал!» — Никола Конь хлопнул его по плечу и, подмигивая мужикам, сказал:

— Пока ты, Мишка, бегал, пожню-то Игнат взял…

Носарь взвыл. Он топтался на месте, ругался, грозил, что пойдет жаловаться…

— А кто кроме тебя согласился бы такую штуку проделать?.. Иди, жалуйся в исполком, там только посмеются.

Заработанное ему, впрочем, дали… Затем много кричал Семен Гиря — особенно когда пришел на доставшуюся ему от Федьки пожню и увидел, что она вся в воде.

Конь разбежался и весело скользнул, прокатился по льду.

— Ну, Семен, — крикнул он ядовито. — Покупай коньки! Вот, ей-богу, утеха-то!

Семен злобно матерился…

Куленок с горькой усмешкой брал свою часть.

— Ну, Илька, тут помочь не позовешь, один управишься, — говорил ему Никола.

Вспоминая сейчас об этом, Федька видел, что все дальше и дальше заходит вражда между мужиками. Он знал, что это неизбежно, но думать об этом было все же тяжело и тревожно.

С двенадцати пошли пьяные, под гармошку орали песни. Федька смотрел на них и вздрагивал. «Зачем это? К чему? Да разве есть время целых три дня заниматься гуляньем?»

Мимо окон прошла стайка девушек.

И не успела растаять девичья песня, как грубый мужской голос проревел:

Партия молодых мужиков с Гирей во главе шла по дороге. Семен свернул к бревнам, сложенным напротив Жиженковой избы, и крикнул:

— Сюда, ребята!

Федька инстинктивно отодвинулся от окна.

— Под драку! — крикнул Гиря, пошатываясь.

Кто-то изо всех сил рванул гармошку, и началась бешеная пляска. Семен на пару с другим мужиком, почему-то сразу перестав шататься, носился по дороге, вертясь вьюном, присвистывал и ревел похабные частушки… Больно и страшно было глядеть на эти дикие бесшабашные лица, на эту отчаянную пляску. Кто-то окрестил компанию  т р е с т о м. «Трест идет!» — говорили в праздники мужики и старались уходить подальше от греха.

Весь день Федька не выходил из дому, рано лег спать. Ему снились тревожные непонятные сны, он стонал, пугая Анюту… А под утро его разбудил какой-то неожиданный грохот и треск.

Компания Гири гуляла вовсю — принимали нового члена, молодого мужика Мишку Зайцева; поспорив с женой, он напился, вышел на улицу и весь день уже не возвращался домой. Пили, пели, плясали, гонялись за девками… Вечером, еле держась на ногах, вооруженные кто чем попало, с ревом шли по улице, и все разбегались перед ними. Только один человек, тоже что-то кричавший, не успел скрыться. Никто не знал, что это был за человек, но все чувствовали, что ему надо наломать бока.

— Мишка, действуй! — крикнул Семен.

Зайцев, пьяно ругаясь и сплевывая, двинулся вперед.

— Кто такой, зачем орешь? — бормотал он заплетающимся языком.

— А ты… ты что за цаца?..

— Вали! — крикнули новичку сзади, и Мишка, размахнувшись, ударил шатающуюся перед ним фигуру. Сзади одобрительно загоготали, — новичок выдержал экзамен.

— Да ты… ты меня насмерть расшиб, сопля! — послышалось из темноты. — Да ты знаешь, кто я? Я… Игнат Медведев, самый лучший мужик в деревне. Под суд тебя!.. Ну, подними, кляп с тобой.

— Чего ты с ним возишься? — крикнул Семен.

И опять шли по темной улице, дико, во всю глотку орали:

Перед рассветом, снова напившись, шли мимо избы Нософырки, который в этот праздник, кроме ежегодно выбиваемой одной и той же оконницы своего хлева, выломал еще две рамы в зимовке и забросил их на крышу.

Услышав за занавешенными каким-то тряпьем окнами голоса, хулиганы притихли.

— Лахудра, спи!.. Я хозяин в доме!

— Будь ты проклят… хозяин!

— Ненила, смотри, встану!..

Семен поманил мужиков в сторонку и стал им что-то нашептывать. Корчась от холода, нашли где-то ведро, почерпнули из колодца воды. Семен встал с ведром у окна, а один из мужиков пошел к воротам.

— Молчи, лахудра, золотые рамы вставлю! — доносилось из избы.

Стоявший у ворот постучался. В избе стихли.

— Ненила!

Ненила молчала.

— Ненила, что это?

— Сам слышишь. Кто-то в избу просится.

— Иди, отопри.

— Мне-то что, на то муж есть.

— И пускай стучит, с места не сдвинусь.

Опять наступило молчание.

— Хозяин, пусти погреться, — донесся с улицы старческий голос.

Нософырка повернулся на постели, прислушался.

— Сходила бы, Ненила, узнала.

— Сказано, не пойду.

— Ну, лахудра!

Он поднялся и направился к двери.

— В окно-то посмотри сначала.

— И то, в окно…

Нософырка приподнял одежину, робко взглянул наружу.

— Кто крещ…

Договорить он не успел: Семен опрокинул на голову ему все ведро.

— А… фрр!.. о… го-ос-по-ди!

Бросив ведро, двинулись дальше. Добравшись до избы Жиженка, уселись на бревнах.

— Что бы еще, ребята, сделать? — соображал Семен.

— Напугать Федьку.

— Как?

— Постучимся давай.

— Нет, брат, старо. А вот звону наделать — это да!

Все согласились. Семен выбрал в канаве большой камень, то же сделали и другие. Потом, выстроившись в ряд, по команде пустили гостинцы в Жиженковы окна… Звону было действительно очень много. И вот от этого-то звону Федька и проснулся.

Днем собрали сход.

Семен и приятели его, казалось, вели себя свободно — шутили, смеялись, перешептывались друг с другом, но чувствовался за этими улыбками, за этим коротким смешком — большой страх.

Мужики сурово ждали, когда заговорит Жиженок.

— Ваше дело, ребята, сознавайтесь, кому больше? — тихо сказал Федька.

— Что такое? — спросил Семен.

— Вот видишь, — указал Федька на разбитые рамы. — Чем же рамы-то виноваты? Бей меня, ежели в чем, граждане… Ну, как я теперь, ведь холода наступают!

Все молчали, было тихо в избе. Стоял Федька за столом бледный, растрепанный, в заношенной синей рубахе…

— Ведь ежели, братцы, судить, так небольшое я начальство. Сами знаете — для вас все, для общества служу, никакого жалованья не получаю. Чем бы, кажется, досадить — в толк не возьму! Ведь это беда, разор. Худым концом, по полтиннику рама. Три разбиты, значит, выходит, на полтора рубля пожалели… Я говорю, уж ежели досадил чем — бей меня, а не тронь рамы. Потому не надо наносить урон хозяйству…