Снова повисла в избе неподвижная тишина. Хмуро молчали мужики. Притих Семен, притих и весь «трест»… Наконец неторопливо поднялся с лавки Труба.

— Вот что, мужики, — грозно заговорил он, — будет нам на них любоваться… До чего дошло — живи и бойся.

— Написать прокурору! — крикнул кто-то.

— Да, братцы, это уж ни на что не похоже, — выступая вперед и показывая ссадину на лбу, заговорил Игнат. — Меня вот избили… Тоже они — кто другой?.. Ну чего им от меня, старика, надо?

Нософырка сидел на лавке молча. Он боялся говорить.

— Напишем прокурору, откажемся от них, — гремел Труба, — убирайте куда знаете, нам таких разбойников не надо.

— Голосуй, Федька, чего ты! — крикнул Шарганчик.

— Приговор, братцы, кто желает? — неуверенно обратился Федька к собранию.

— Хорошо придумано. Надо!

— Пускай лишат родного места!

Федька мельком взглянул на Гирю и уловил в его взгляде что-то похожее на мольбу. Сейчас в глазах Семена не было ничего, что напоминало бы Ваську, и, быть может, поэтому Федьке показалось, что Семен стыдился своего поступка, что он уже раскаивается…

— Пиши! Пускай убирают поскорей.

— Твое дело, Федька, тебя больше всех обидели, — сказал Игнат. — Как ты скажешь, так и будет.

Опять тихо стало в избе. Федька понурившись думал.

— Ну, леший с ними, пускай вставят рамы, — сказал он вяло и махнул рукой.

9

— Что это ты, Федька, скис? — обратился однажды к другу своему Алеха Шарганчик. — Ходишь как в воду опущенный, будто и не были мы с тобой первыми закоперщиками!.. Тебе бы жить да радоваться. Сила у нас теперь больше, не то что раньше. Покос вон разделили по-своему, землю будем верстать… Я, на тебя глядя, похудел даже, ей-богу…

Долго молчал Федька. Ему самому было совестно, что изменился он, растерял пыл свой в семейных делах. Но как ни старался он успокоить себя — ничего не выходило. Нежданно-негаданно вломилась в его жизнь темная сила, и уже не мог он одолеть ее.

— Я к тебе всегда с чистой душой, как бумага белая, — продолжал Алеха, — а ты хоронишься от меня, скрываешь…

Федька взглянул на него — потянуло рассказать о своих думах, открыться во всем, облегчить накипевшее горе.

— Ну что ж, Алеха, скажу я тебе… Только тебе одному и могу сказать, ты уж смотри…

— Вот лопни мои глаза!

— Васька-то…

— Ну, ну?

— Не сын он мне.

Будто Алеху ударил кто крепко и неожиданно — вздрогнул он, привстал даже на месте.

— Ох!.. Так это как же, Федька? Как же быть-то?

— У тебя хотел спросить.

— А отец настоящий… неужто Гиря?

Федька замолчал, отвернулся в сторону.

— То-то я замечаю, смотришь ты на него… — начал было Алеха и не кончил, зло сдвинув брови, сказал: — Да, брат, на бабу никогда нельзя надеяться.

— Смотря какая баба.

— Стой, Федька! — вскрикнул вдруг Шарганчик, оживляясь. — Да что это ты, мать твою так! Да помнишь, как бывало… Плюнь! Законы знаешь? Отдай парня отцу.

Он близко придвинулся к другу, заглянул в глаза ему. Федька улыбнулся жалкой, бледной улыбкой и опустил голову.

— Не могу я, Алеха… Да и не сделаешь этого — ведь девять лет прошло.

— Ну, а ты все-таки не унывай, что-нибудь придумаем…

— Что тут придумывать? Развестись, скажешь, из-за этого? Ее загубить?.. Да и мое житье без бабы тоже незавидное будет.

— Найдешь другую.

Федька не ответил и, помолчав, сказал горько:

— Пятнадцать лет жил, надеялся, считал за жену…

— Вот что, — опять встрепенулся Алеха, — ты знаешь, махни рукой на все да береги свое здоровье! Забудь все, ей-богу!.. Ну мало ли что бывало? На позиции-то, поди, тоже не жил святошей…

Вспомнил Федька фронт, девиц, ночные встречи, вечеринки по деревням.

— Всяко бывало…

— Ну вот… А другого тут ничего не придумаешь. Верно?

— Верно.

— Вот то-то, давно бы надо сказать. Ум хорошо — два лучше… Надо тебя, брат, расшевелить… Что ты теперь все дома сидишь? На народе-то поваднее. Приходи сегодня к Николе сидеть.

— Ладно, — ответил Федька, и в голосе его уже не было прежней горечи.

…Любили мужики проводить длинные осенние вечера у Николы — в разговорах о деревенских новостях и нуждах, в рассказах о всякой всячине коротали время… Федька пришел, когда все были уже в сборе — не хватало только Архипа, да вряд ли его и ждали сегодня: уж больно здорово ругались они с Николой на пожне.

— Плешивый пришел, — приветствовал Федьку Конь. — Начальство лешево, комиссар!.. Вот бы, ребята, кому ноги-то обломать, не носил бы черт по солдаткам от своей бабы. Вот наказанье-то в деревню послано! Того и гляди, под носом напроказит. Недаром у нас в деревне ребятишек много… Навалить бы всех на плешивую голову, — на, мошенник, корми! Начальник тоже… Этот начальник не только мужиков, и баб улюботворит.

Мужики смеялись, вставляли кой-что от себя, и, не успевая отвечать им, чувствовал Федька, как тает в этом родном кругу вся печаль его.

Неожиданно, кряхтя и ругаясь, ввалился в избу Архип.

— Я у тебя, у прохвоста, на крыльце чуть голову не сломал. Отсохли руки поправить-то!

— У меня не крыльцо, а слопец, — примиряюще ответил Никола, — как зашел, так и с катушек долой.

Приходу Архипа никто не удивился: этот горластый мужик не умел сердиться. Кричать — было его потребностью, и, бывало, доставалось от него совершенно безвинному человеку; а через какой-нибудь час, прочистив горло, Труба подходил к обиженному и заговаривал с ним как ни в чем не бывало.

Архип сел на боковую лавку, прикрыл закропанное колено и принялся закуривать.

Сегодня Никола рассказывал о себе. Он подсел к столу и, с усмешкой посмотрев на собравшихся, начал:

— Ой, ребята, чего только не бывало…

Он оглянулся на мать, сидевшую рядом на лавке. Старуха хлопнула его по спине, засмеялась:

— Сиди, окаянный, хоть бы все-то не рассказывал!

— Пасха подходит, а у нас и кусать нечего, — продолжал Никола. — Поскребла старуха заступом пол, подмыла окна, — стекла-то были не меньше как вот с Федькину лысину… А в те времена купил мне, молодцу, покойный батюшка гармошку за полтора рубля, весом эдак на полпуда — два раза можно печь истопить. Был у этой гармошки зарочек небольшой: где надо только пискнуть, так ревела по-медвежьи, а где и вовсе мышонком пищала… Не знаю, правду или нет говорят, когда я учился, так все кошки в краю подохли. Иногда девкам под песни заиграешь, а она рявкнет ни с того ни с сего — с ума сойдешь!.. Ну, вот и молодцевал я с эдакой гармошкой. Пошел однова в другую деревню, к сударушке. Был я порядком подвыпивши и, вместо того чтобы дорогой идти, дай, думаю, напрямки через кусты да через реку, благо снег неглубок. Кружил да кружил по кустам, ушел версты за полторы от дороги, к узкой поляночке, и забрался в осинник какой-то. Вижу, близ меня столб стоит, вокруг столба площадка, на ней собака на привязи бегает. Что за чудо? Подошел ближе. Верно, собака. Как попала? Зачем?.. Потянулся я к собаке и — хлоп!.. Сквозь землю, братцы мои, полетел! Сразу весь хмель к лешему, о мерзлую землю локоть ссадил и голову расшиб… Осмотрелся — вижу, близ меня кто-то как две спички зажег. Тут только я понял, что это за собачка такая! Хотел крикнуть — голос отнялся; хотел выскочить — высоко… Ну, видно, погибай, Николка! И только что подумал это — услышал я, братцы мои, как кто-то зубами щелкает. Да чего кто-то — сразу догадался, что это матерый волк, которого третью зиму Никита Кныш ловит… Схватил я гармонь, раздернул вовсю, — отодвинулись спички. Немножко приотлегло. А тут, как на грех, три голоса вдруг по-коровьи заревели, и такая поднялась музыка, что, думаю, будь тут леший и тот бы напорошил от такой игры… Самому и то непереносно, ей-богу. Да, поди, и волк уж не больно рад, что попал на эдакую поседку… Часа полтора без перерыва зудил я под драку — моченьки больше нет. Нарочно рявкнул изо всех сил медвежьими голосами, перешел на песни. Заиграл «Последний нонешний денечек» — сам плачу да пою. Волк сидит, слушает. Я начал «Солнце всходит и заходит», потом «Коробочку» сыграл. Голос весь выкричал да стал маленько понимать, что уж, пожалуй, пальцы скоро не заходят. Посмотрю наверх, послушаю… Вижу с правой стороны Большую Медведицу, как телега без колес стоит на небе. Беда! Собрал я все силы, вскочил на ноги и давай сам себе под драку опять наигрывать, вприсядку пошел. Волк сидит в сторонке, а я гармоньей пудовой все коленки отбил, весь подбородок исколотил себе — измотался вконец, упал в угол ямы, лежу и двинуться не могу. Смотрю — волк ко мне двигается… Так откуда, ребята, силы взялись! Сам не понимаю, чего выходит, куда пальцами тычу, а играю… Наверху уже Медведица укатилась, ну, думаю, скоро утро — протяну до утра, а там и погибать при свете легче. Зажал одну гребенку ногами, за другую обеими руками ухватился и дергаю. Ничего, звонко выходит… Сколько времени так дергал, не знаю. Посмотрел наверх — там светлее стало; посмотрел в другой конец ямы, видно, сереет что-то… А еще немного погодя увидал я у своего соседа лапы, — ну лапки! — одной меня зашибить может… Рот открывает, зубами хвастает, а я, будто и дело не мое, совсем отвернулся… И стал я, братцы, с белым светом прощаться, у отца, у матери да у добрых людей прощения просить. Но пожалел, видно, меня бог: ехали мужики на станцию, услыхали мою музыку с дороги, пришли по следу. «Кто крещеные, сказывайся!» — спрашивают. «Караул, — кричу, — помогите!» — «Да куда ты попал?» — «Достаньте, — отвечаю, — расскажу все по порядку». Сходили мужики за вожжами, опустили мне конец. Одной рукой играю, другой вожжу к ремню привязываю. Наконец готово. «Тяните!» — кричу. Они тянут, а я играю… Так и вытянули. Велел я им откинуть с ямы хвою — тут только и увидели мужики, с кем я ночку коротал.