Приятели молчаливо вышли за околицу.

— А все-таки, Федька, уж десять лет прошло, — первым заговорил Шарганчик.

Федор Дмитриевич ничего не ответил.

— А все-таки, парень, сколько за это время людей наделано, — продолжал Алеха. — Уж и в деревне не то стало… И сами мы не те…

Опять промолчал Федор Дмитриевич, улыбнулся студеному солнышку, огляделся кругом. Из-за амбаров, из-за гумен, по дорогам, по застывшим пустым межам шли люди. Высоко задрав голову, бодрый и веселый, шел Никола Конь, махал Федьке с помощником шапкой, кричал им что-то. Длинный, белея холщовыми штанами, размахивая палкой, шел Труба. Что думал он в это время? За кого раскроет он сегодня свое широкое горло?.. А там у околицы, белый, как холщовые штаны Трубы, плетется Игнат… Будут сегодня мужики подтрунивать над ним, над тем, что женился старый второй раз на молодой бабе, накопил две семьи.

В поле, на горушке начиналась пустующая несколько лет полоса. Это была самая лучшая земля из всего того, что думали делить сегодня.

— Граждане, товарищи, — начал Федька, — мы, как сознательная прослойка, мирно, без греха будем делить сегодня эту землю. Вон ту первую полосу отдадим по мере, кто больше всех нуждается.

Мужики одобрительно зашумели, и это еще пуще развеселило Федьку.

— Как, будем ли межи в счет класть? — крикнул он.

— Межа така же земля, — ответил Труба, — мы в прежние годы такие ли межи ворочали!

— Ребята, Мишке накиньте полбатога на нос! — кричал Никола Конь. — У его отрока нос больше, чем у батюшки.

— Тебе бы на ноги аршина три приставить, так вышло бы как леший, — полушутливо ответил Мишка Носарь.

— А что есть, брат, так не скроешь. Ноги да нос всегда на виду, чистое наказание.

Мужики смеялись.

— Будет зубить, — уговаривал их Жиженок, — принимайтесь за дело. Алеха, пиши по́мерки[3] для жеребью. Али, может, братцы, так уложим, которому краю забой?

— Мишка, — обратился к Носарю Куленок, — ты с краю живешь, что берешь — ноги или голову?

— Ноги, — немного смущенный, сказал Мишка.

— То-то, дурья голова, небось знаешь, что лучше, — вмешался Конь.

Носарь мышонком вертелся на полосе, чуть не касаясь лицом земли, заглядывал на мерку, которую твердой рукой ставил Конь, охал, качал головой:

— Прикинь, прикинь немного. Урезал этого батога, сукин сын.

— Не ершись, наглотаешься, — спокойно ответил Никола. — Мера как в аптеке, что твоя стролябия. Вот тебе межи кусок, на, ешь на здоровье, ковыряйся носом.

— Тьфу, — сердился Носарь, — ей-богу, ребята, где бы ни делили, межи везде мне. Пра…

— А ты, братец, охочь по вечерам чужую травку косить, так вот тебе травка.

— Ты что, видал меня на чужой меже?

— Вот Матрена души не съест, у нее спрашивай, — лукаво улыбаясь, сказал Никола, указывая на вдову Матрену.

Но с Матреной Носарь говорить не стал — она застала его однажды с косой и кузовом у своей полосы.

— Назад-то не оттягивай, — сказал он, как будто не слыша слов Николы. — Ишь, гнилые лытки, опять пол-аршина съел.

— Уйди, не мешай… Ну вот тебе семь батогов. Комиссар, заноси в главную книгу.

Шарганчик, пыхтя, присел на одно колено и вывел: «Михайлу Окульмину семь батогов с забою».

Куленок услужливо забил в границу Носаревой полосы приготовленную им заранее свайку. Семен Гиря написал на свайке химическим карандашом имя владельца.

— Пошли дальше! — крикнул Конь.

Федор Дмитриевич наблюдал за всем этим, и его сердце готово было выпрыгнуть из груди от радости. «Вот как хорошо, — думал он, — вот как дружно, в елку с вершинкой-то».

— Никите Сенюшкину накинь батог, земля хуже пошла, с водорезом! — орал с другого конца полосы Архип.

Работа кипела, и казалось Федьке, что скажи он сейчас мужикам о каком-нибудь новом деле, — они согласятся на все без спора. А хорошо бы, например, сказать о том, что не нужно делить земли на клинышки, что надо бы махнуть ее широкими полосами, завести шесть полей… Давно хотелось этого Жиженку, да все как-то не клеилось. В соседней волости деревня Приселки уже третий год ходила по четырем полям. Привозил оттуда Федькин тесть на успенье нерусский какой-то горох для скота, охапку клевера, несколько крупных бураков… Смотрел Федька и любовался, завидовал. Чего же отставать Красному Стану?.. На работе, в короткие минуты отдыха, ломал Федька голову, раскидывал, укладывал всяко, и выходило, что устала земля — отдала все, что в ней было. Человек отдыхает, животное отдыхает, и земле отдых нужен… И мерещились Федьке цветущие поля с крепкими изгородями, медовый запах клевера, бураки… Стоит удивленная Анюта на поле, хлопает руками:

— Батюшки, Федор, что наросло-то!

— Подожди, Анюта, это ли еще будет. Мы с тобой, косматая, не дом, а каменные палаты построим. Будешь ты у меня по полу похаживать, книжки почитывать да уму-разуму учиться…

Видит Федька: едет он по полю, Карюха в жнейку запряжена, он беззаботно покуривает на беседке, а в сторону, сноп за снопом, так и летит спелая рожь… А вот уложил Федька на телегу плуг, дисковую борону… Из сил выбивается Анюта, сдерживая сытую, как печь, кобылу, — не идет лошадь, а играет, вот-вот понесет и расшибет все вдребезги.

— Держи, стерва! — кричит Жиженок. — Не умеешь на хороших лошадях ездить! На эту лошадь крепкие руки нужны.

Визжит Анюта… А вот и дом ихний. Новый, крепкий, просторный он, как игрушка, красуется на краю деревни… И видит Федор Дмитриевич большое новое гумно, наполненное красностанцами, слышит шум чудовища-мотора. Мелькают снопы, мелькают лица, руки, торопливо режут воздух бодрые выкрики.

— Сегодня десятый овин молотим! — кричит запыхавшийся Шарганчик, скидывая снопы со скирды.

И видит Федор Дмитриевич… а впрочем, ничего этого нет — видит он Архипа на другом конце полосы, размахивающего палкой.

— Накинь, Никола, себе полбатога, тут у тебя сплошной камень пошел. Как, ребята?

— Пускай! — весело отзываются мужики.

4

Когда кончили делить, тень Архиповой фигуры занимала уже полполя, и он одной рукой мог обнять весь разделенный кусок земли, как ко́робью с красным товаром.

Присели отдохнуть.

— Вот что, ребята, — начал Федька, — смотрю я и думаю: на кой леший нам такие обрезки? Не махнуть ли, братцы, широкими полосами, чтобы было к чему с плугом приехать, да уж заодно не расколоть ли нам всю угоду на шесть полей?

— Фюить! — свистнул Носарь, — больно что-то ты, Федька, выдумываешь!

Куленок собрал на лбу складки. Нахмурился Семен Гиря. Архип ни с того ни с сего ударил палкой собачонку Никиты Цыганка, и бедная пронзительно завизжала, катаясь по земле.

— Эк, отсохни руки! — сердито сказал Цыганок. — Ну, скажи, пожалуйста, чем собака помешала?

— А не вертись на дороге! — рявкнул Архип.

— Так как же, ребята?

— Мужик дело говорит, — сказал Никола Конь.

— Знамо дело, — подтвердил Шарганчик.

Их поддержали еще несколько человек. Но тут вступил Семен Гиря. Как-то быстро сверху вниз, точно ударить кого хотел, хватив левой рукой, он крикнул:

— Это что же, коренная ломка выходит? Опять землю переминать? А кто ее унаваживал, кто корешки выдергивал?

— Десять лет пользовался, — ответил Федька. — Ну, а потом, надо же когда-нибудь по-человечески жить. До чего дошло — без серпа жнут!

— Навозь!.. Трудись!..

— Все трудимся, у всех не бог родит. Тебе просто кричать, когда тебе мягко попало…

— Мне?.. Мне мягко попало? — крикнул Гиря, придвигаясь к Федьке.

— Конешно.

Гиря опять взмахнул рукой, долгим злым взглядом посмотрел на Жиженка, и тот отвел глаза; было во взгляде Семена что-то такое, от чего смутился мужик, — казалось, уже не раз видел он этот взгляд, видел эти быстрые, прыгающие огоньки в глубине темных глаз…

— Ну, что ж вы, ребята, не поддержите, ведь я не худа желаю, — произнес он каким-то сразу упавшим голосом.