Лера захлебнулся и замолчал. Он весь трясся, будто в ломке, зубы клацали, по вискам струйками тек пот. И — ужас, бескрайний, грозящий потопить лавиной ужас прошлого кошмара, исказивший красивое обожаемое мною до остановки дыхания лицо… Ужас неоднократной смерти.

Я почти закричал, вцепился клещом и потянул любимого прочь в полумрак холла, давящийся рыданиями, потрясенный, побледневший до зелени. Близкий к истерике блонди было поддался, шагнул следом и воспротивился, дернулся обратно на кухню, волоча меня, легкотелого, следом, надвинулся на втягивающего голову в плечи Игоря разъяренным ягуаром и закончил, вбивая каждое слово, будто гвоздь молотком в доску, жарко, твердо:

— Я был постельной покорной немой куклой, мальчик, почти два года. Меня имел любой, кто платил, как хотел, куда хотел, грязно, грубо, оставляя синяки и разрывы. Я научился профессионально отсасывать и работать жопой, не рефлексируя, многократно заштопанный, и подсел на герыч, чтобы сохранить последние крохи рассудка в этой мясорубке клиентов, заморозил чувства под коркой наркотической эйфории. Позже я стал Диминой шлюхой, персональной, и не уставал благодарить милосердную судьбу и выкупившего меня мужчину, ведь отдаваться одному монстру гораздо проще, чем многим. А потом… Потом Дима привез из психушки Сережку. Потерянного, невменяемого, пугающегося любого звука, сунул мне и велел — следи. Ёжик льнул к груди комочком, чистый, изуродованный шрамами изнутри и снаружи, совсем еще котёнок, беспомощный и такой временами нежданно потрясающе отважный, гораздо смелее меня; его совершенно не волновало, кто я, он просто — доверял и боролся…. И все, Игорюша. Мир перевернулся, я очнулся и влюбился, и отдал малышу то, что осталось от истрепанной в клочья души, до последней капли…

Лерка плакал, не вытирая слёз, и я плакал вместе с ним, понявший и принявший каждой клеточкой, каждым нервом — мой. Моя судьба, пусть не навсегда, но — очень надолго. Я влюбился до конца и бесповоротно, и мне было что сказать своему парню в одобрение и поддержку. Наедине, вдали от посторонних. Игоря это не касается.

— Уходи, — взмолился к позабывшему дышать русому одними губами, — завтра свидимся. Прости…

Славин-младший вздрогнул, подорвался — показалось, или щеки в мокрых дорожках — коротко кивнул, плечом сдвинул меня и блонди в сторону и испарился, словно не сидел тут только что.

Его недопитый чай выстывал в покинутой чашке. Тоже потом. На данный момент важно совсем другое.

— Лера, — сказал я, отлепляясь от любимого и беря его за руки, — нам надо поговорить. Прямо немедленно.

Я знал, что собрался донести до своей половинки. Знал совершенно точно. Ради Леры. Во имя его жизни.

Потому что в локтевом сгибе самого дорогого мне существа еще с вечера заприметил пару точек от инъекций. Валерка вернулся к героину, не таясь, ведь Дима лежал в больнице — и я должен был остановить любимого. Не важно, какой ценой.

И — остановлю. Я решил, ёж, колючий мелкий зверек.

Нет во всем мире твари отважней ежа, блядь.

Вперед, к победе. Пожелайте мне удачи, к черту.

Глава 34. Сергей. 8 января 2013г. По велению Божьему, одному ему вЕдомыми путями – с тобой, любимый, во имя тебя

Лера не стал высвобождаться, смотрел подавленно, чуть косо, продолжал плакать лишь глазами, роняя с ресниц крупные капли слез.

— О чем ты хочешь поговорить, прямо срочно-немедленно, радость моя? — спросил глухо, потянулся, быстро поцеловал в висок и еще мрачнее добавил, — о твоей дружбе со Славиным? Так она — твое личное право, малыш…

Я перехватил руку любимого, тронул кончиками пальцев нежную кожу в локтевом сгибе, где прощупывались узелки от инъекций.

Сказал просто:

— О дури.

Блонди было напрягся и почти сразу расслабился, разулыбался облегченно.

— Боже! — воскликнул, вскидывая голову. — Ёжка, прости, напугал тебя — кусок идиота! Это совсем не то, что ты подумал, честно!

Я хотел бы поверить, очень хотел, но…

— Объяснись, — потребовал, трепыхаясь, — послушаю!

Валера коротко выдохнул и обнял меня крепко-крепко, прижался губами ко лбу, потерся щетинкой.

— Анализы в поликлинике сдавал, — парень вновь вздохнул, — потом Алина один раз капельницу ставила — температура не сбивалась. Я не вру, позвони ей и спроси.

О-о-о, как же мне сразу стало хорошо и спокойно — словно громадный камень с души свалился. Лера не наркоманит. Счастье неописуемое.

— Ага, — только и смог произнести, пряча мордаху на груди любимого, — Лерочка…

Мы немножко постояли, наслаждаясь теплом друг друга, потом блонди высвободился.

— Ты обо мне переживал, — протянул парень чуть удивленно, — неужто и впрямь настолько любишь?

Я смотрел снизу, смотрел, смотрел… И ответил, горячо и искренне, срывающимся от избытка чувств голосом:

— Больше жизни, Лер. Ты для меня — всё.

Валера вспыхнул, миг, и я забился, подхваченный под ягодицы, приподнятый повыше, обхватывая бедра своей пары коленями, вцепляясь в его плечи, обвивая за шею, приникая поцелуем.

— Мой Ёжик, — промурлыкал блонди, опираясь спиной о стену, его ладони уже скользили, забравшись ко мне под футболку, задирая ее под мышки, поглаживая, нежа.

— Может, лучше на стол? — простонал я, уже теряя соображение.

И тут же оказался голой попой на столе, с разведенными коленями, со спущенными ниже бедер трениками. Сорвал мешающее тряпье до конца, веером швырнул лететь по кухне. Лерка придвинулся вплотную, впечатался в пах успевшим потечь возбуждением.

Желание захлестнуло — жаркое, неудержимое. Не прерывая зрительного контакта, блонди опрокинул меня, уложил, закидывая мои ноги к себе на плечи, предварительно обцеловав каждую щиколотку по очереди. Я нетерпеливо ерзал ягодицами по твердой холодной столешнице, млея от непривычных ласк, и напрочь пропустил проникновение в анус смоченных слюной пальцев. Лерочка никуда не спешил. Он быстро нашел мой заветный бугорок наслаждения, и я закричал, выгибаясь дугой, пронзенный первой сладчайшей судорогой, второй, третьей…

Как там блонди говорил утром — пусть укешку перетряхнет, пусть он заскулит, насаживаясь, обезумев, пусть лепечет течной сукой снова и снова «еще»?

И я тек. Таял, пластался и извивался, и метался в полнейшей прострации головой, и умолял, срывая голос, напрочь утратив стыд, выстанывал эти самые бесконечные «еще», и «Ле-е-ра-а-а», и много чего другого, невнятного, задыхающегося, восторженного.

А потом блонди вдруг перевернул меня на живот — рывком, я и пикнуть не успел — и заменил пальцы членом, вошел точно выверенным слитным движением, резко, до хлопка пахом о ягодицы, прицельно попав по простате, и понеслась бешеная, жесткая, совершенно животная, глубокая ёбля. С похабными хлюпаниями, до воя, до искусанных в кровавые ошметки губ, до синяков, до ярких звездочек перед глазами.

Я утопал в острейшей смеси боли и наслаждения, цепляясь за край стола, вертелся, пытаясь отклячить зад повыше, распяливая бедра шире некуда, чтобы обеспечить максимальное проникновение, и кричал, кричал в полный голос, на одной высокой ноте…

Оргазм взорвался ядерным фейрверком и швырнул в пропасть, заставляя взвыть диким зверем, выгнул, тело заколотилось внутренними мощными спазмами, разбрызгивая сперму под живот. Лерка резко ускорился, догоняясь, хотя быстрее, казалось, уже было невозможно, и тоже кончил, вдохновенно выстанывая «Ё-ежа-а-а» и заполняя, толчками, горячим семенем, рухнул сверху, не выходя из моей напрочь растраханной пылающей огнем дырки, прижался, зашептал, роняя с волос капельки трудового пота:

— Люблю тебя… Люблю… Мое сердце, моё чудесное сладкое чудо…

Я гибко обернулся, подставляя губы, и мы слились в нежнейшем, чувственнейшем поцелуе. Да, такое точно до смерти вспоминать будешь…

Чуть позже, отмывшись и вновь вполне одетые, мы, счастливые до полной невозможности, бодро трескали макароны с тушеной телятиной, запивая их яблочным соком. Я сидел у Лерки на коленях, разомлевший, зацелованный, затисканный, обтирался щечками о свежевыбритые скулы любимого и слушал его неспешные разглагольствования.