— Ну что ж, — сказал Герасим, оглядываясь на жену, — надо, наверное, двигаться. Нам еще нужно попроситься в дом…
Шурочка молча отделилась от рюкзаков и пошла к воде.
— Ты тоже с нами, пожалуйста, — сказал Герасим Борису. А сам следил за женой, и думал он только о ней, предчувствуя что-то нехорошее.
— Выпьем по маленькой, — говорил он, видя, что Шурочка прошла на помост причала и слышала отказ Бориса. — Шурик! — окликнул он. — Я говорю Борису, а он отказывается.
Шурочка молчала и смотрела куда-то вслед пароходу. Нахохлившаяся, она была похожа на озябшую, головастую галку.
— Нет, Борис, я не отпущу вас, — сказал Герасим, опять перейдя с ним на «вы». — Шурик, хоть ты бы его попросила!
Она оглянулась и сказала:
— А что мне просить?.. Я все равно никуда не пойду.
Герасим смущенно усмехнулся и тихо сказал:
— У нас с Александрой Васильевной… конфликт.
Борис закашлялся и, не зная, как ему быть, смотрел на Шурочку. А она, продолжая, сказала:
— Борис, увезите меня отсюда, но только не спрашивайте… Увезите меня, пожалуйста…
— Она смеется, — сказал Герасим… — Это же глупо.
— Я хочу домой…
Герасим, стиснув зубы, молча направился к ней, а она повернулась к нему лицом и, засунув руки в карманы плаща, равнодушно и хмуро разглядывала мужа, и Герасим видел в сумерках ее заплаканные, вспухшие глаза. Он резко схватил ее за руку, словно поймал, и повел на берег. Она вяло сопротивлялась, но шла за ним, волоча ноги.
— Отпусти мою руку, — сказала она.
— Неужели не стыдно? — сказал он шепотом. — Постыдилась бы человека…
Шурочка сказала:
— Ты бы сам это сделал.
Борис тер себе лоб и морщился.
— Ну ладно, други, — вяло сказал вдруг он. — Вы тут решайте конфликт, а я, пожалуй, домой… Темно уже.
— Нет, Борис, — сказала Шурочка. — Я не останусь здесь. Я, может быть, успею еще на ночной поезд… Возьмите меня.
Борис молча пошел к лодкам.
— Пусти мою руку…
— А ты перестань дурить, — сказал тихо Герасим.
— Борис! — повторила Шурочка. — Я очень обижусь, если не возьмете меня! Вы слышите? Честное слово…
Борис гремел лодочной цепью и молчал. Потом он сказал:
— Ваша лодка здесь, в кустах.
— Борис, — продолжала Шурочка, — неужели вам трудно подбросить меня до города? Я вас очень прошу… — И тихо сказала мужу: — Отпусти мою руку, мне больно. — А потом опять громко: — Борис, вы слышите меня?
— Что вы за люди вообще? — спросил Борис. — При чем тут я?
Шурочка замолчала, и Герасим слышал, как тихо заплакала она. Он придерживал ее за руку и, мучась от стыда, от страшного позора, в который ввергла его Шурочка, сказал осевшим и хриплым голосом неудачную шутку, от которой чуть не застонал:
— Она, Борис, влюбилась в тебя, — сказал он, — моя жена…
Шурочка заплакала громче, и слышны были ее короткие всхлипы.
Борис оттолкнулся веслом от берега и, когда лодка вышла на глубину, уселся на перекладину, примеряясь к мотору. Потом он завел мотор и, разворачивая лодку, усаживаясь поудобнее, махнул им рукой и, стараясь пересилить грохот мотора, крикнул им что-то, а после еще крикнул и снова махнул рукой… И пошел от берега, распарывая воду.
— Ты ужасная женщина, — сказал Герасим Шурочке. — Ты не понимаешь даже, как ты обидела человека. — Он сказал это равнодушно. — Ну что ты все плачешь? — спросил он. — Тебе разве легче от слез? У тебя ведь и так морщинки на лице. Перестань! Ну что ты ревешь? Ну успокойся и… прости меня. Я ведь знаю, что ты простишь. Так прости сейчас, не все ли равно… Прости и забудь. Мы оба с тобой виноваты. И дай я тебя поцелую…
Потом они медленно поднимались по горе, угрюмые и смирившиеся, и Герасим прерывистым голосом говорил жене:
— Нельзя нам с тобой ссориться. Мы не умеем. Мы ссоримся для людей. Ты вспомни все наши ссоры. Всегда у нас были свидетели. Мы кричим, оскорбляем друг друга… Мы ведь не глупые люди и, кажется, любим друг друга…
Ему тяжело было тащить рюкзаки и говорить с женой, но он не мог остановиться. Ему казалось, что все уже позади: все их разлады, и брань, и оскорбления, и стыд, что теперь только стоит объяснить жене, как это мерзко и глупо ссориться, и она поймет, потому что она тоже неглупая женщина. Ему даже казалось, что она уже все поняла и задумалась и что осталось совсем недолго ждать ему мирной жизни с этой хорошенькой женщиной, которую он чуть не ударил сегодня, но которая все поняла и, возможно, простила. И все будет по-прежнему хорошо между ними, и он будет думать о рыбной ловле и о последних грибах. До этого счастья совсем недолго осталось: сказать ей какие-то нежные и необходимые слова, и им будет легко обоим. Он думал об этом и с нетерпением ждал того мига, когда он увидит, что жена простила, поймет, что он снова счастлив и что можно сказать ей по-дружески: «А ты у меня славная баба!» И это было тем светом, к которому он карабкался, отбросив все мелочное, и больше всего он боялся теперь, что Шурочка не поймет его, не простит и вот тогда-то наступит мрак, мерзкий какой-то хаос личной жизни.
— Я знаю ведь, Шурик, — сказал он ей ласково, — мы любим друг друга… Ведь правда, мы любим?
Он с великой надеждой смотрел на нее, и лицо его было искажено усталостью и напряжением.
— Ну ответь мне, — попросил он жену.
Она молчала, но он чувствовал, что Шурочка согласна с ним, что она тоже устала от этих обид и слез и что ей тоже хочется сбросить все это, выкарабкаться, позабыть недавнее и улыбнуться. Но он вдруг понял, что не время еще просить ее об этом, не время отпугивать надежду на мир, вернее — на счастье, потому что мир, как ему казалось, уже наступил. Но молчать он не смог и сказал:
— Нам с тобой еще долго жить. А жизнь наша очень нервная… Мы издерганные с тобой люди. Не тебе это объяснять. Ты знаешь все…
Но неожиданно Шурочка сказала ему:
— Это не оправдание подлости.
— Нет, Шурик, не надо! — взмолился он. — Не надо, милая… Ты меня ничем уже не обидишь. Постарайся меня простить. Ты мне так же нужна, как жизнь, и поверь мне, это не громкие слова сейчас… Я чувствую себя раздавленным, и самым большим наказанием мне будет твое прощение. Пойми меня, Шурик…
Они подходили уже к деревне, и Герасим, идя следом за Шурочкой, не решался отдохнуть, хотя очень тяжелы были два рюкзака, которые он тащил на плечах. Он уже не мог говорить от усталости и только тяжело дышал, покашливал.
В деревне горели редкие огни, и у первого же дома, где люди еще не спали, Герасим остановился и скинул мешки в траву.
Маленькая белая собачонка выскочила из-за дома и злобно залаяла на них. Она была трусливая, эта собачонка, и ее лохматый хвост, который она поднимала, волочился по земле, и оттого вся она казалась длинной, вьюнистой и совсем не страшной.
Шурочка внимательно смотрела на эту вьющуюся у ног и лающую собачонку; Герасим с умилением и чуть ли не со слезами увидел вдруг улыбку на лице жены и услышал, как она сказала этой собачонке:
— Глу-упая…
И он тоже сказал:
— Ах ты, разбойница! — И, взглянув на жену, увидел опять на ее лице робкую улыбку.
Хозяйкой большого дома оказалась древняя, одинокая старуха с узловатыми пальцами и длинными руками, которые как будто росли от ушей. Она ходила сгорбленно, и оттого казалось, что смотрела на людей исподлобья. У нее были дряблые, кожаные щечки и отвисшая нижняя губа. Она говорила громко, но голосок у нее был детский и приятный, и Таганцеву понравилась она.
Старушка тоже как будто обрадовалась гостям и ввела их в большую комнату. Пол этой комнаты был грязен, окна пусты, стол был накрыт клеенкой, и эта бурая клеенка с дырами на углах давно уже приросла к крышке стола, высохла и заколенела. В комнате стояли широкая кровать и длинная лавка. В стенах торчали ржавые гвозди…
Шурочка и Герасим молча осмотрели комнату, огромную икону, которая стояла на полу, и несколько еще маленьких, черненьких, каких-то смутных иконок, висевших над этой громоздкой иконой.