Последний заряженный пистолет был у Андрея Андреевича на поясе. Выскочив в окно, Трипольский повернулся, ожидая нападения, и когда рядом возникла, закрывая лунный свет, массивная человеческая фигура, одним выстрелом поразил нападающего. Пуля угодила точно в сердце. Умирая злодей не издал ни звука. Это дало Трипольскому возможность обойти дом и огородами выбраться из деревни.

Он ещё какое-то время слышал за своей спиной вопли умирающих, а потом всё стихло. Афанасий был уже либо убит, либо ранен и связан.

«Если нам устроили засаду в деревне, то, может быть, здесь больше повезёт? — размышлял Трипольский, проникая опять в тёмное здание станции. — Всё равно, пока не достану лошадь, пути мне нет. Придётся рискнуть».

В темноте засветилась лампадка. Смотритель сидел там же за столом.

   — Простите меня, барин, — сказал он, — простите, но у меня не было выбора. Или Вы или моя семья.

   — Прощу, — пообещал Андрей, — но я так понял, лошади в деревне есть. Я тебя прощу, если ты мне лошадь сейчас приведёшь.

Рассчитывать на то, что уже дважды выдавший его смотритель, не выдаст и в третий раз, не приходилось. Когда старик отправился в деревню, Андрей Андреевич не стал ждать его в помещении станции. Он зарядил два пистолета, вышел и спрятался за ближайшие деревья.

Прошло довольно много времени. По стуку копыт Трипольский догадался — смотритель возвращается. Ещё через какое-то время он увидел на дороге и силуэт смотрителя. Старик вёл лошадь под уздцы.

«Конечно… Конечно это новая ловушка, — лихорадочно соображал Андрей. Ухо его ясно улавливало и другой шум, доказывавший приближение злодеев. — Конечно, у меня есть выбор: рискнуть и завладеть лошадью или уходить назад в лес пешком. Лучше рискнуть».

Смотритель, немного потоптавшись во дворе, вошёл в помещение станции. Трипольский, пригибаясь, побежал. Он ещё не видел нападающих, но совершенно отчётливо слышал их приближение.

Приведённая смотрителем лошадь была под седлом. То ли старик, действительно, хотел ему помочь, толи бандиты посчитали, что так живая приманка будет надёжней. Вставив ногу в стремя, Трипольский легко вскочил на лошадь и натянул удила.

Вспыхнул прямо впереди на дороге факел. Ещё один. Грохнул выстрел. Пришпорив коня, Андрей Андреевич не повернул, а направил лошадь прямо на факелы. Действительно, темнота просто кишела вооружёнными людьми. Теперь они уже не прятались. По двору бежали одновременно не менее пяти человек. Воздух наполнился рёвом и бранью. Трипольский выстрелил, бросил пистолет и, размахивая саблей, попытался прорваться на дорогу. Удивительно, но это ему удалось.

После нескольких молниеносных ударов рёв вокруг усилился. Повалившийся прямо под копыта, человек с факелом орал по-русски матом и Андрея это кольнуло. Почему-то он ожидал опять услышать английскую речь.

В домике станции вспыхнул свет, и как по чьей-то команде вокруг навалилось темнота. Луна ушла в тучи, дорога впереди была совершенно свободна. Случайная пуля, выпущенная вслед, неприятно толкнула Андрея, обожгла. Трипольский ещё пришпорил свою лошадь и только потом слабость нахлынула на него и мрак вокруг неприятно покачнулся. Но Андрей Андреевич нашёл в себе силы удержаться в седле. Ещё сильнее вонзил шпоры во вздрагивающие бока лошади. В темноте очень скоро шума погони не стало слышно.

«Отстали, — подумал Трипольский, — ушёл от них».

На мгновение только выглянула Луна, и он, почти теряю сознание, увидел, что оказался один на пустой дороге. Мрак кругом. Обернулся — на станции поднималось зарево пожара. Это раздосадованные неудачей наёмники подожгли сено.

Наказание на стуле было наказанием чисто женским. На стул сажали провинившихся крепостных актрис, девушек из господского дома, а также беглых. Наказание это было столь жестоко и тягостно, что, если давался выбор получить полусотни плетей или простоять на морозе в одной рубашке несколько часов, то стулу предпочитали плети и мороз, хотя на морозе можно было и погибнуть.

Аглаю привели в пустующую четырёхугольную комнату без окна. Стены комнаты были окрашены белой краской, а посередине стоял большой стул с узкими подлокотниками. Рядом со стулом лежало на полу огромное полено. В полено вделан крюк, к крюку прикреплена тяжёлая цепь, на конце цепи ошейник с длинными шипами внутрь.

Аглаю посадили на стул, и палач застегнул ошейник. Она всё ещё не понимала, в чём же смысл наказания. Только спустя час, не в состоянии ни облокотиться, ни свободно ходить по комнате — при неловком движении шипы впивались в горло и могли убить — а полено было столь тяжёлым, что только приложив большое усилие можно было сдвинуть его на шаг.

Девушка, наконец, осознала что означает месяц на стуле. За сутки её один раз покормили и попоили квасом, а на ночь подложили на шипы маленькую подушечку. Так что, хоть и сидя, но удалось заснуть. Утром подушечку забрали.

Аглая сидела смирно и смотрела в белую стену.

«Вытерплю я, — думала она, — вытерплю. А вот что с Анной Владиславовной злодей сделает? Что с Виктором?»

Ей припоминались раскалённые щипцы в руках злодея и бледное лицо Виктора.

«Неужели до смерти замучает?»

Аглая решила отсчитывать дни по количеству принесённой еды, но скоро спуталась. Иногда еду приносили и по два и по три раза. Тогда она стала считать по подушечке: если принесли подушечку, значит настала ночь, унесли — значит утро. От неподвижности во всём теле появилась боль. Боль как сжатая пружина, как сила, не имеющая выхода, да ужас при мыслях о том, что сделали с Виктором, одолевали Аглаю.

Уже на восьмой день она отказалась принимать еду.

   — Ну хоть водички, водички-то попей, — уговорила девушка, принёсшая обед. — Ты думаешь без воды долго проживёшь? Попей, глупая. Не навечно же стул. Знаешь, какая радость будет с него сойти? Кончится срок, снимут с тебя ошейник. Сперва только два шага сделаешь, больше не сможешь. А потом, знаешь, как прыгать по снегу станешь?

   — Как? — пересохшими губами спросила Аглая.

   — Как маленькая весёлая собачонка. Как собачонка.

   — Унеси всё, — сказала Аглая, — я умереть решила.

Подсознательно Аглая чувствовала, что никто не даст ей вот так просто умереть. Она вступила в борьбу и ждала к чему приведёт её голодовка.

Но результат оказался убийственным. Через два дня после отказа от пищи, дверь отворилась и в белую комнату вошёл Виктор.

   — Ты? — выдохнула Аглая и закрыла глаза, чтобы не видеть. — Он пощадил тебя?

На Викторе был дорогой чёрный костюм, шёлковый кружевной ворот, высокие начищенные сапоги, перевязь без шпаги, пояс с массивной гербовой пряжкой. Рыжие волосы уложены, глаза усталые. Он так же хорош и свеж, как когда-то в Париже, на набережной Сенны, как в светских гостиных Санкт-Петербурга.

   — Он уверен в моей преданности собачей, и он прав, — сказал Виктор, приблизившись и завладевая безвольной рукой Аглаи. — Понимаешь ты, он прав. Одно дело — побег вам организовал я, а другое — жизнь за него положу.

   — Но он же негодяй, — Аглая вырвала руку. — Ты же знаешь, он негодяй последний, — она открыла глаза и смотрела в лицо Виктора, — мерзавец каких мало, гнилая собака холерная лучше. Так ведь?

Виктор помолчал, подбирая слова, потом спросил:

   — Ты же за графа, Трипольского Андрея Андреевича своего, тоже жизнь отдать готова.

   — Сравнил тоже, — Аглая резко повернула голову, и острые шипы больно вонзились в шею девушке.

   — Ты же любое помилование за любой грех из его рук спокойно примешь, — продолжал Виктор. — Разве можем мы усомниться в бытии божьем, когда имеется столько прямых доказательств? Разве не Богом устроено, что они хозяева наши, а мы рабы? Разве не сказано, что мы должны любить господ своих и слушаться как дети родителей? Мы же одинаковы с тобой, разве нет? Скажи правду.

Аглая ответила не сразу.

   — Хотя был бы Андрей и негодяй, — сказала она наконец, — отдала бы жизнь, здесь ты прав. А пример твой безумен. Нельзя хозяина Богу уравнять. Но даже, если бы из твоего примера идти, жизнь бы отдала, но сапоги его лизать бы не стала.