Звонили соседям, справлялись о малышке и, убедившись, что все в порядке, Ижорцев стал уговаривать Аиду Никитичну не уезжать, побыть с ним еще. Аида Никитична попросила:

— Тогда покажи мне «Колор». Ну, знаешь, там, где будет главный конвейер. Это можно?

— Можно, — Ижорцев засмеялся. — Только… туда надо через дыру.

— Какую дыру?

— Обыкновенную. В потолке.

— В потолке?! Сева, ты надо мной смеешься.

— Абсолютно нет.

— Смеешься, смеешься, Севка! Тебе не стыдно? Надо мной… смеяться надо мной! Бессовестный Севка! Разве можно надо мной смеяться? Над смешным человеком смеяться нельзя, запомни это, Севка! Со смешным можно делать все, все, только не смеяться! Оставить ему хоть это, хоть это. Пусть себе ходит!

Тут он схватил ее наконец. Она была маленькая кочерыжка, короткая и не тяжелая. Он хотел ей показать дыру, самую натуральную дыру, которая существовала на самом деле, и по прихоти строителей, заваливших основной лестничный марш, временно служила ходом сообщения с центральным залом второго этажа. К дыре вели с одной стороны сопкообразная куча мусора, а с другой была приставлена монументальная стремянка с перильцами. Очень удобно, по мнению строителей, которое Ижорцев пытался опровергнуть неоднократно, но безуспешно. Этим дьявольским ходом сообщения Аида Никитична и попала в главный зал. Здесь было звонко-холодно, по голому бетонному настилу кое-где мела поземка, врываясь в оконные проемы, забитые дощатыми щитами. Ижорцев светил Аиде Никитичне ручным фонариком. Золотое пятно луча ходило по далеким стенам, по малярным стеллажам, рассеивалось вверху, не достигая высокого потолка.

— Ну вот, гляди, — произнес наконец Ижорцев. — Ты так хотела.

Аида Никитична оборотилась к нему, слегка повернув голову, как будто могла рассмотреть его лицо в этом мраке.

— Ты что, перестал радоваться?

Ижорцев, наклонившись, подышал ей в шею, чтобы она почувствовала тепло. Именно ей он хотел бы сказать: «Я потерял уверенность. — И говорил про себя: — Мои поступки ставят меня в тупик. Мы строим этот завод, потому что такова мечта Ермашова. Но какова настоящая правда? Правда жизни? В чем критерий — что вот это действительно надо, а это нет? Кто над кем властвует, в конце концов, человек, над жизнью или жизнь над человеком? Вон там, вдали, огоньки: десять миллионов москвичей сейчас сидят у праздничных столов — погляди на большинство из них: они бегают за покупками, переходят на лучше оплачиваемые места и не морочат себе голову ничем более того, и эта их простая жизнь следует своим могущественным курсом независимо от наших усилий. По сравнению с ней все наши свершения — лишь моменты, а она — вечна. И еще никому не удалось ее одолеть. Так, может быть, истина там? В простой собственной хате?»

Но вслух он сказал только:

— Ты думаешь, это — величина абсолютная?

Аида Никитична и тут поняла его сразу.

— Конечно. — Она постаралась, чтобы голос ее был бодр, как прежде, когда она работала, шла в гору, обладала авторитетом осведомленности. — У меня нет ни малейших сомнений. Ни малейших.

И вот что странно: они оба солгали друг другу, но это нисколько не помешало их близости. Они сплотились в ту ночь, оберегая друг друга от холода, рвавшегося во все щели недостроенного завода.

Светлана тоже пришла к Ижорцеву. Только спустя некоторое время, когда получила однокомнатную квартиру. Пришла прямо к нему в кабинет, чтобы пригласить на новоселье. Она изображала наивную радость, от которой человек мило шалеет и думает, что всем вокруг приятно глядеть на его безумства. Ижорцев попытался было принять ее тон и отшутиться от приглашения, но Светлана сверкнула плоским, как германский штык, взглядом, и он понял, что с ним не играют в кошки-мышки.

В назначенный час Ижорцев явился с бутылкой вина, тортом и решимостью в сердце раз и навсегда отстоять свою независимость. Но отстаивать пришлось весьма неудобным образом — в постели.

— Как я соскучилась, Севка, если б ты знал! — стенала Светлана. — О-о, наконец-то, наконец-то! Думала, руки на себя наложу, чего ж еще-то… и записку. Чтоб тебе тоже не жилось. И ей!

— Ну хватит, Света! Остановись.

— А пусть теперь она поплачет! Пусть! Она у меня нарыдается, дрянь!

Ижорцев слепо выдернул руку и яростно шлепнул ладонью по подушке, потом попал в Светино лицо, она ойкнула, и он начал молотить уже кулаком темноту, стараясь попасть, и как можно больнее; Света вилась возле него ужом, уворачиваясь и испуганно сопя, пока не вскрикнула тоненько:

— Хва-атит! Хва-атит…

Тогда Ижорцев выскочил из постели и присел к столу. Там стоял торт в неразвязанной коробке и неоткупоренное вино. Светлана зажгла лампу и за его спиной прошла в ванную. Там долго лилась и булькала струя воды, затем Светлана крикнула оттуда:

— Ну и розетку ты мне припечатал. Иди, полюбуйся.

Ижорцев вдруг засмеялся. Сидел на стуле и хихикал тихонько, для себя, тряся голыми плечами. Если к нелепице относиться серьезно — обалдеешь. А все это превратилось в нелепицу!

Никаких страстей, никаких вопросов, никаких трагических положений. Подумаешь, переспал, подумаешь, припечатал розетку. Зачем какие-то страсти вокруг такого простого дела? Кому мешают поступки? Никому? Кому мешают проблемы? Всем. Не стоит делать из поступков проблемы. Не надо. Только смешно. Тоже мне Гамлет. Спит иль не спит? — какой вопрос! Кого это нынче повергает. Сам себя не повергай, и порядок. Давайте веселиться.

Квартира Светланы была на одиннадцатом этаже, значит, на целых десять этажей выше прежней комнаты. За окнами уже не было горбатого переулочка с неприятно активной общественной моралью. Живи себе, как можется, как сам обернешься. Здесь никто тебя ни к каким правилам не принуждает. Не то время, братцы мои.

Нашелся выход из безвыходного положения. Ижорцев понял: отказывать Светлане нельзя. Будут нажим, упреки, намеки, у всех большие глаза. А не откажешь — все станет тихо, мило, шито-крыто. Никакого беспорядка. Все оказалось, в сущности, не таким уж обременительным. Он ездил к Светлане, когда она «приглашала». И бывал с ней вместе время от времени у Ангелины Степановны. Старушка принимала их «дружбу» за чистую монету, кажется. Не скупилась на вишневое варенье и любила слушать рассказы о Ермашове. Как он, да что он — это ее всегда интересовало. Ижорцев удивлялся, что она столько лет помнит Ермашовых.

Сегодня, выпив глоток кагора в честь такого дня, как предстоящий вот-вот пуск «Колора», Ангелина Степановна тоже сказала:

— Ну, дай бог, дай бог Жене… Представляю себе, какой у него нынче радостный денек. Даже не верится.

— Чему? — спросил Ижорцев.

Ангелина Степановна провела узловатой старческой рукой по скатерти, собирая в горстку крошки, тщательно, до одной, загоняя их в ковшиком подставленную ладонь левой руки. Жест был очень старинным, полудеревенским, рожденным бережливостью от скудной жизни, от строгой, давно позабытой бедности.

— Видишь ли, Сева… как бы это тебе объяснить. Я, например, не могу отделаться от чувства, что с Женей должно что-то случиться. Этакое… нехорошее. Но вот годы идут, как видишь. Мое глупое опасение не сбывается.

— Да ну, Ангелина Степановна! — вмешалась Светлана. — Тоже придумали! Ермашов — крепкий мужик. Пробивной. Чего хочешь пробьет.

Ижорцев привычно подавил раздражение.

— Светик, ты же его видишь только издали.

— И что?!

— Светик, поставь, пожалуйста, чайник, — это Ангелина Степановна напомнила, что больна.

Ижорцеву хотелось домой. Он внезапно устал, оплыл на стуле, поник спиной, углами губ и с извиняющейся усмешкой проглотил зевок. Ангелина Степановна сказала, снизив голос:

— Сева, а я тут, знаешь ли, вязать попробовала. В этом занятии есть своя прелесть. И даже своя игра. Оно поглощает. А потом еще возникает результат. Хочется скорее довязать до конца. Недаром парки что-то там делали такое с нитью судьбы. Сучили ее, кажется, путали узелки.

Ижорцев улыбнулся, чтобы встряхнуться, и неожиданно для себя спросил, почему Ангелина Степановна столько лет помнит Ермашовых, хоть нить, связавшая их, оборвалась давно. Ангелина Степановна пошевелила в воздухе пальцами, как делали старые кокетки, чтобы согнать кровь и придать рукам белизну. Потом вздохнула, пожала плечами.