Бывает так: еще ничего не случилось, и не может случиться, и не должно, а человек затосковал, забоялся, упал духом и уже ждет угнетающих событий как неизбежности. Ижорцев не мог с собой справиться.
В канун Нового года Ижорцеву досталось дежурство на «Колоре». Никто не хотел провести праздничную ночь так неэффектно, пришлось бросить жребий, и короткую спичку вытянул Ижорцев. Увильнувшие от судьбы утешали его сентенциями типа «не везет в картах, повезет в любви» и с фальшивым участием спрашивали, не прислать ли ему в полночь Снегурочку? Зато Аида Никитична без сетований наготовила ему с собой целлофановый мешочек со снедью и термос с кофе, проводила с малышкой до самой машины, поцеловала на прощанье и помахала вслед рукой. Выезжая на улицу, он в зеркальце увидел, как она стоит с перепеленатым тючком в руках и смотрит ему вслед.
«Колор» уже был подведен под крышу, но внутри только директорский кабинет был отделан и утеплен. Ижорцев разложил пирожки на столе, достал из стенного шкафа «ермашовскую» раскладушку и постоял немного у широкого окна, глядя на золотое, ровное мерцание далекого городского простора. Ощущение огромной территории, густо заполненной людьми, окружающей слева и справа, вблизи и в отдалении то место, в котором он находился, в гуще домов, дорог, света окон, разукрашенных на площадях елок, вызывало успокоение, знакомое истинно городской душе. Кудрявый лес, пахучий луг, плавность реки возвышают, ублаготворяют, дарят мгновения отрешенных от суеты дум — но уверенность в простой надежности существования может дать только кусок городской земли, собравший на себе плотное неугомонное сообщество людей.
Ижорцев думал: отчего люди, в сущности дети природы, обреченные без нее на голод и хилость, так неистово стремятся в город, даже рожденные под деревенской крышей? Должно быть, именно из-за этого соседства многих людей, пусть не понятного еще в своей нынешней сути, миллион раз несправедливо проклятого и так же не за то восхваленного, за что следовало бы.
Вот было поле, был совхозный поселок на месте служб старой, с перестроенным барским домом усадьбы, был остаток роскошного парка с полувырубленной липовой аллеей, разъезженной тракторами, — и вот ничего этого нет и в помине. Есть то, что называется теперь Москвой, щедро пригревшей под своим именем эти новые кварталы, целые самостоятельные города, носящие названия бывших деревень.
Ижорцев ощутил у себя за спиной высокий темный короб «Колора», представил его уже живущим, светящимся, наполненным людьми, и неожиданный вопрос покоробил это видение, как огонь фотографию: а он, Ижорцев, почему тут? Это ли его цель, смысл всех его жизненных действий? Ради какой необходимости он стоит сейчас один здесь, в отдалении от городских огней, в эту особенную новогоднюю ночь, когда близкие люди желают друг другу счастья и исполнения желаний? Что он-то оберегает, к чему стремится? Почему последовал за Ермашовым, а не за Лучичем? Ведь Лучич тоже по-своему прав, храня «Звездочку». Что даст «Колор»? «Количество»… и новые ряды рабочих мест. Кто их заполнит? Уже не те, что в тридцатые годы в лаптях и с тачками создавали индустриализацию, в сороковые почти детьми непосильно работали ради Победы, в пятидесятые рвались из школы в цехи, чтобы помочь матери — вдове фронтовика поднимать семью. Их заполнят теперь молодые, у которых будет работа и зарплата, но ни в том, ни в другом они уже так не нуждаются. Нет нужды… Но каким же мощным должен быть тот рычаг интереса, ради которого стоит работать, чтобы он пересилил прежнюю необходимость… Ох, это будет тяжелый заводик.
Ижорцеву открылась истина.
Нет, «Колор» вовсе не близок к завершению. Близок лишь к началу всех проблем. И, может быть, стократ прав был Лучич. Там — разрушили, а здесь еще создадим ли?
Ижорцев стоял у широкого окна, чувствуя грудью собирающийся за стеклом холод новогодней ночи, придуманной для того, чтобы человек хоть один раз в году перешагивал рубикон надежды на будущее. Но на что же надеяться? Чего желать?
На столе затрещал зуммер внутреннего телефона. Вахтер сообщил, что к Ижорцеву пришла какая-то женщина, и просил его спуститься вниз.
Положив трубку, Ижорцев секунду постоял у стола, зачем-то растирая вдруг окаменевшие руки. Он знал, что это пришла Светлана. Как поступить? Не выйти? Это озадачит вахтера, он может неосторожно пошутить, рассказывая кому-нибудь о ночном посещении. Выйти, сделать удивленный вид, выслушать при вахтере поздравления и наверняка благодарность насчет квартиры — тоже не очень приятно, тоже сенсация, если дойдет до завода. Выйти, сделать удивленное лицо, пригласить на минутку наверх — хуже не придумаешь. Без четверти двенадцать — она не уйдет ни за что, явилась встретить с ним Новый год, это же ясно!
Светлана когда-то казалась лучезарной вершиной. Вспомнил, как принес новенькие ботинки в мастерскую, чтобы набить каблуки повыше, а сапожники ухмыльнулись: «Ты, парень, лучше купи стремянку». Он внял совету и, возле Крымского моста обнаружив безлюдную каменную лестницу, подвел туда Светлану, встал на ступеньку и поцеловал девушку в первый раз. Потом, проводив ее до общежития, прибежал ночевать к Ангелине Степановне и до рассвета на сундучке в кухне плакал от счастья. Куда все это подевалось? И никогда не смогло повториться наслаждение тех радостных слез, туманящей чистоты той ночи в закопченной кухоньке с кошачьим запахом.
По-че-му? Что утерялось в жизни, если даже такое внушительное, такое громадное, готовое вскоре ожить здание за его спиной не возносит к лучезарной вершине? Где же она, эта лучезарная вершина, в конце-то концов? Или ее не существует вовсе, есть лишь приманка в самом начале пути, мираж, чтобы скрасить истину далекой скучной перспективы.
Секунды бежали, Ижорцев ломал пальцы от ярости, бессильной реакции на принуждение. Нельзя было так долго тянуть, надо идти, и там, внизу, решать придется не ему. Там хозяйкой окажется Светлана. Захлебываясь ненавистью, он накинул на плечи пальто и пошел по лестнице, про себя сосредоточенно считая ступени, чтобы хоть как-то успокоиться.
Уже с последней ступеньки он поднял глаза и увидел в конце бетонной шершавой стены пост вахтера, алый кружок раскаленной электроплитки, настольную лампу на тумбочке и рядом женщину, поднявшую к нему в ожидании лицо. Радость, как девятый вал, омыла его прежде, чем он узнал Аиду Никитичну. Тихонько вскрикнув, Ижорцев сбился с шага, как споткнулся, и побежал к ней через вестибюль.
Аида Никитична вскочила, улыбаясь, дрожа смерзшимися губами. Ижорцев схватил ее, обнял за шею поверх белого пухового платка и, пробормотав вахтеру через плечо: «Это моя жена», потащил Аиду Никитичну к лестнице. Она неловко перебирала короткими ногами в сапогах, его объятие мешало ей дышать.
— Сева… ну что ты…
— Молчи, молчи, Аида! Пришла, теперь молчи, бежим скорее!
На последнем марше он подхватил ее на руки, внес в кабинет, усадил на стул и кинулся доставать из шкафа припасенную бутылку шампанского. Потом стал снимать с Аиды Никитичны шубу.
— Скорее! Не успеем же!
Из репродуктора неслись слова новогодней речи. Уже шли поздравления, приветствия народу в наступающем через мгновение году.
— Я только ненадолго, — предупредила Аида Никитична. — Я там оставила малышку с…
Ижорцев закрыл ей рот ладонью, сунул в руку стакан с шампанским, и так, обнявшись, они стояли, слушали перебор кремлевских курантов, а когда раздался первый, гулкий и глубокий удар часов, Аида Никитична произнесла:
— Ну, дорогой мой, желаю тебе…
Он снова остановил ее, приник головой к ее голове, дожидаясь конца боя.
С последним ударом часов он прошептал:
— Ты мне уже все дала. Чего еще желать-то…
Над ними прозвучал торжественный аккорд Гимна.
Спустя некоторое время они навестили вахтера, в одиночестве клевавшего носом на своем посту. Угощая его пирожками, Аида Никитична рассказала старику, что оставила малышку дома одну, покормив и перепеленав ее, а соседи, взяв ключ от квартиры, обязались заглядывать туда время от времени, поскольку собирались все равно танцевать целую ночь. А папе Ижорцеву соседи передали новогодний поцелуй (она тотчас исполнила поручение соседей). Заодно Аида Никитична расцеловала и вахтера, «от себя лично». Вахтер расчувствовался и дал себя увлечь на танец кадриль, лившийся как раз из репродуктора. Аида Никитична ловко выделывала коленца, помахивала платочком, пускала «глазок» через плечо так, что Ижорцев не выдержал и пошел наперерез вахтеру. В недостроенном, тесном от стоящих лесов вестибюле Аида с Ижорцевым танцевали еще и вальс, и танго, и, глядя в раскрасневшееся от шампанского лицо жены, Ижорцев едва удержался, чтобы не целовать ее, не схватить на руки, не крутить до того, чтобы упасть наконец вместе с нею куда-то в небытие.