— А кто его знает… Помнятся они, и все. Такие милые ребята. — И, помолчав немного, добавила: — Я рада, что им везет. Это, вообще, хорошо, когда везет… таким людям.

Ижорцева удивило это словечко: «везет». И не совсем открылся смысл сказанного. Но тут вошла Светлана с чайником и, громко захохотав, спросила:

— Насекретничались? — показав этим, что она-то все понимает.

Глава шестая

Пустая корзина

— Едут! — Рапортов отставил чашку. — Ну, братцы…

— Ой, господи, спаси и благослови, — затрепыхалась Лялечка Рукавишкина.

Машины сворачивали на подъездную площадку «Колора», хорошо видные сквозь широкое окно без занавесей. Впереди, как флагман, плыла «Чайка» министра. Петр Константинович, выйдя из машины, отступил на несколько шагов и придирчиво оглядел новенький фасад. Так генерал проводит взглядом по румяным лицам лейтенантов на выпуске училища. И, казалось, «Колор», как только что вылупившийся офицерик, приосанился, сверкая всеми своими стеклами, фризами, мозаичным панно и чистенькими рифлеными гармошечками армобетона.

— Ну, что ж… — сказал министр и одобрительно взял под руку Ермашова.

Конечно же, министр к случаю вспомнил, как сам был землекопом, хоть отлично понимал, что с тех пор прошло не только тридцать пять лет. С тех пор прошло все, абсолютно все, — оно исчезло и переменилось в такое новое, такое иное, что любое сравнение оказывалось неплодотворным. Как неплодотворно было бы сравнивать труд землекопа и труд министра. Наука перетряхнула все представления человека о технике и их взаимоотношениях. Мир наполнился множеством вещей, созданных в услужение человеку, но они каким-то непостижимым образом так усложнили его облегчившуюся жизнь, что человек порой впадал в панику, не в силах совместить эти противоречия. Чем больше брала на себя машина, тем больше — а не меньше! — требовалось труда от человека.

В тридцатые годы один землекоп с лопатой, не выйдя на работу, особого урона не приносил. Сейчас же, вооруженный краном, он мог остановить целую стройку. Машины несравненно увеличивали опасность лодыря. Мечта о печке, доставляющей по щучьему велению сладко спящего Иванушку-дурачка прямиком к счастью, рухнула. И министр не обманывался ни насчет заслуг, ни насчет усилий Ермашова, которые ему пришлось затратить на такую стройку. Вспомнил он еще и свое собственное недоверие поначалу.

Пока осматривал нижние помещения, Яковлев, оторвавшись от общего шествия, поднялся в зал, к главному конвейеру. Он шел вдоль длинного серебристого кожуха, соединявшего в одно продолговатое тело машины, насосы, приводы, шланги. Чтобы возникло это целое тело — каждого винтика, каждой клеммочки коснулась чья-то рука, поставила на место, докрутила, довела. Сколько же рук… и каждая должна была сделать это на совесть. Только на совесть. Иногда, думая об этом, Яковлев ощущал холодок ненадежности. Чем дальше он уходил по служебной лестнице от винтиков и клеммочек, чем больше теперь попадало в его поле зрения целиком заводов, предприятий, межотраслевых связей, кооперированных производств, тем сильнее становилась опаска, что, тем не менее, все это держится на таком хрупком изначальном свойстве человека, как совесть. И никаких других гарантий прочности нет. А если кто-то несовестливый? Он один может пустить под откос труд всех остальных. Такая зависимость производства от чувства, далеко не всем, увы, свойственного, заставляла Яковлева иной раз впадать в неприятные, тяжелые раздумья о более надежных гарантиях хорошей работы. Заложенных не в человеке, а в чем-то внешнем, безусловном, прочном, абсолютном, не дающем даже бессовестному возможности схалтурить. Он отдавал себе отчет, что ищет экономическую доктрину, становясь невольно смешным и наивным. И поэтому никогда ни с кем не говорил на эту тему.

Осторожный Дюков велел своим монтажникам на всякий случай подвесить у выходного окна газовую горелочку, которая бы в руках опытного заварщика Потапыча подстраховала автоматический электроотпай Ижорцева, установленный по проекту на конвейере.

— Ох, — сморщился Дюков. — Да ее незаметно, честное слово. Мы и не собираемся ею пользоваться, вы не думайте, у нас все по проекту. Это я так. Для успокоения души, Владимир Николаевич.

Да и несерьезно, в сущности, ломать голову над тем, что совершенно от тебя не зависит.

Исправлению подлежали лишь конкретные вещи. Там, где можно было дать прямые указания. Пока завод строился, Владимир Николаевич не спускал с него недреманного ока. Он знал здесь все навылет, не хуже самого Ермашова.

Яковлев дошел до конца конвейера и вдруг остановился. У выходного отверстия висела газовая горелочка. Яковлев потянулся туда, наклонился и тотчас увидел, что к нему спешит Дюков. «Ага, — подумал он. — А вот и птичка, чье гнездышко».

— Владимир Николаевич, а вы уж тут, — заговорил Дюков с хитрой приветливостью. — А мы уж ждем, все наготове.

— Здравствуй, здравствуй, Вася, — Яковлев дотянулся рукой до горелочки. — Вот это немедленно срежь.

Рассуждения Дюкова можно было понять: Потапыч надежнее. Во время сдачи линии государственной комиссии лучше пусть он отбивает штенгель вручную, Потапыч не промахнется. Сегодня Дюков ни за что не подведет Ермашова, ни за что! Обещали, что сдадим, и сдадим! А уж с электроотпаем или без, разберемся потом. Когда горячки такой не будет. Автоматика — она, конечно, распрекрасная затея, кто спорит, тот дурак! Пусть себе будет. А Потапыча тут усадим на табуреточку, он в глаза не бросится, сидит себе дяденька и сидит. Мало ли что ему надо. Любопытный просто. Ветеран.

Яковлев отступил, вытер руку платком.

— Без разговоров. И поскорее.

Дюков оглянулся вокруг в смятении, и Яковлев постарался подавить в себе сочувствие. Ведь «король вакуума» готов был принять любой позор, вытерпеть любое к нему пренебрежение, рискнуть своей репутацией Мастера ради того, чтобы не рисковать кинескопами.

Молодые ребята такелажники, современные гренадеры в расклешенных до невозможности брюках, уже подкатывали к конвейеру на тележках стеклянные пузатенькие цветные кинескопы, сидящие, как барышни в кринолинах, в них раструбом тяжелого экрана, подняв вверх узкую головку электронной пушки. Дюков, горестно отрешенный, побежал исполнять приказание.

С нижнего этажа, торжественно зарокотав, начал подниматься большой грузовой лифт. Его широкая шахта высилась посреди «зала». Сегодня он, выложенный ковром, поместил в себя всех приехавших на торжество пуска большого конвейера. Первым вышел в «зал» министр. Следом за ним появился Ермашов. Таким веселым, легким, беззаботно улыбчивым рабочие еще никогда не видели своего «ускорителя».

И сразу все пришло в напряженно деловитое движение. Такелажники загружали кинескопы в ячейки конвейера. Наладчики помечали занятые позиции билетиками: «Пост № 1», «Пост № 2»… Когда первые восемь кинескопов загрузили в дорогу, Рапортов отдал негромкое распоряжение:

— Ну, поехали.

Оператор нажал кнопку. Цепь вагонеток двинулась, легонько постукивая колесиками на стыках рельсов. Ровно и мощно вздохнули насосы.

Лялечка Рукавишкина тайком торопливо перекрестилась под белым халатом.

Василий Дюков, обойдя конвейер со стороны, скрытой от глаз комиссии, оглянулся на рабочих, сгрудившихся, как в ложах, за запасными автоматами, и вытащил из-под полы бутылку шампанского. На ее горлышке пыжился розовый бант. Держа бутылку за байт, Дюков прицелился, о какой стояк ее грохнуть.

— Эй, Василь Васильич, — засмеялся кто-то негромко. — Ты корабль спускаешь, что ли?

— А навроде! — согласился Дюков. — Не менее того!

Бант развязался, и бутылка ляпнулась об пол, обдав ботинки Дюкова пенистой влагой.

Фестиваль, тоже пристроившийся здесь, подальше от начальства, захихикал, и очки тут же слетели у него с носа.

— Васек, — сквозь смех выговорил он, ловя очки где-то на животе и присвистывая горлом от рвущейся наружу веселости, — это кто же бутылке бант навязал, неужто ты сам расстарался?