— Я? Как раз придумал! Дочка! Она лучше всех знает! Как и чего надо!

Дюков сердито отряхивал брюки, расстраивался, что теперь удачи не будет и знак это плохой, что-нибудь да не так обернется.

Ермашов оглядел лица членов комиссии. На них уже мелькали одобрительные улыбки. Уже слышались первые поздравительные реплики. Начальник главка говорил нечто приятное Рапортову, взяв его под руку. В отдалении рыжим облачком парила прическа Лялечки Рукавишкиной, сияли ее довольные глаза — издали сигналили привет Ермашову.

И в этот момент раздался взрыв.

Он бабахнул, гулко раскатившись по залу, вспышкой моментальной фотографии пригвоздив всех к полу. Колкий звон рассыпавшегося стекла рассек наступившую вслед за взрывом тишину.

Ермашов, первым придя в себя, ринулся к конвейеру. Через секунду рядом с ним оказались Дюков и Фестиваль. Нелепо взмахивая руками, рыхло переваливаясь, подбегала Лялечка Рукавишкина.

Рассыпавшиеся осколки пояснили, в чем дело: полетел кинескоп на первой позиции, как только она достигла овального поворота рельсов конвейера. Что это? Случайность? Брак стекольной оболочки? Неполадки в монтаже оборудования? Нарушение технологии? Не может быть. Ни того, ни другого, ни третьего. Проверяли, отлаживали, гоняли тысячу раз. За технологию — Лялечка головой. За оборудование — Фестиваль головой. За монтаж и насосы — Дюков, хоть сейчас секир-башка! Значит, только случайность. Но какая? Камушек попал под колесико? Дурной глаз наколдовал? Ничего нельзя узнать. Конвейер включен, идет процесс, едут в своих корзинках еще семь кинескопов. Остается только ждать. Выдержат ли они? Пройдут ли весь путь целехонькими? Ждать… Миг покоя улетучился, как не бывало его. Сизиф с грохотом скатился обратно к подножию горы. Министр, понаблюдав суетню, возникшую у конвейера, обернулся к Яковлеву.

— Оригинально. Ермашов нам демонстрирует эффект торопливости? Обычно нас от таких зрелищ оберегают. И приглашают на готовенькое.

— Петр Константинович, — спокойно сказал Яковлев, — я бы на вашем месте сейчас уехал.

— То есть? Удалился во гневе?

— Нет. Это случайность. Дадим им срок до завтра.

Министр посмотрел Яковлеву в глаза.

— Я уже однажды рискнул пренебречь вашим советом. Теперь не повторю ошибки. Идемте.

Ермашов еще успел проводить Петра Константиновича до машины и попрощаться с остальными гостями, когда в зале на конвейере раздался второй взрыв.

Кинескопы рвались с завидной точностью: едва корзинки достигали поворота. Полетели уже третья, четвертая, пятая позиции. Стекольная россыпь зимней наледью поблескивала под кожухом конвейера. Зал «Колора» теперь не походил на тот, утренний, просторный, наполненный воздухом. Он преобразился, помрачнел и даже как бы покрылся пылью. Пыль усталости, не подвластная тряпке и пылесосу, стирала краски, въедливо и тяжело темнила лица людей, молчаливо ожидавших очередного взрыва. В том, что он последует, никто не сомневался. Погибнут все восемь кинескопов. Но от какой закономерности? Между взрывами мелкой перестрелкой вспыхивали и угасали перебранки. Чтоб их не слышать, Ермашов поднялся наверх и позвонил Елизавете.

— Я не смогу тебя проводить.

— Это я догадалась, — сказала она.

Стоит, наверное, там в «марсианском виде» — волосы закручены на бигуди. Снимет их в последнюю минуту, она так всегда делает, чтобы сохранить прическу, но это напрасный труд. Пряди мягкие, как пух, и потому совершенно непокорные. Всей завивки до первого ветерка, которого другие-то и не заметят. И тут вся Елизавета — мягкость, несгибаемо хранящая свою природную форму.

— Вот видишь… такой день, а я уезжаю.

Ермашову сделалось совестно, что он не разбудил ее утром, не попрощался. И даже не совсем за это. Годы шли, но они с Елизаветой между собой как-то не набирали возраста, не становились друг с другом старше.

По разным мелким признакам Ермашов давно понял, что у них не будет детей. И поэтому избегал разговоров на эту тему. Всякого, кому приходило в голову задать Елизавете подобный вопрос, сразу и безоговорочно считал недоумком. А однажды сам ответил кому-то: «Это потому, что у Яковлевых их двое». — «У каких Яковлевых?..» — пробормотал опешивший нахал. — «А у нашего замминистра, — Ермашов с железной издевкой бурил его глазами. — Надеюсь, для плана отрасли этого достаточно?»

Елизавета вздохнула в трубку, поскребла ее пальцем.

— Ну, ладно. Желаю тебе…

— И я тебе желаю.

В дверь легонько постучали, вошла Лялечка Рукавишкина, села молча на стул, на свое утреннее место.

— Ну? — спросил Ермашов, покосившись на Лялечку.

— Седьмой полетел, — сообщила она равнодушно. Устала.

— На повороте?

— Ага.

— На повороте, — повторил Ермашов машинально. — На повороте.

Он чувствовал, что тут скрыта разгадка, но не успел додумать как следует эту мысль.

Открылась дверь, вбежала Тонечка, еще новенькая на «Колоре» секретарша, и сообщила взахлеб:

— Евгений Фомич! Звонили из зала, — восьмой прошел поворот!

Ермашов и Лялечка, столкнувшись в дверях, вместе побежали вниз. У конвейера с повеселевшими лицами стояли Рапортов, Дюков, Фестиваль. Навстречу Ермашову радостно пошел Ижорцев:

— Проехал! Как миленький!

— А чему ты радуешься? — на всякий случай осторожничая (стреляный воробей, чего зря пугать удачу), заметил Ермашов. — Семь-то не проехало.

— Ну все-таки. Хоть один шанс. А то уж совсем темная ночь. Ничего, Евгений Фомич. И с худшими результатами начинают. Ничего! Проблеск есть!

Восьмой шел. Его уже с нетерпением ждали у выходного окна. Лялечка Рукавишкина со всеми подряд заключала пари, касавшееся догадок о причинах его исключительной стойкости. Грех любопытства поразил даже связистов, которые горели синим пламенем, не успевая к празднику перевести «Колор» с временной воздушки на нормальную городскую телефонную систему. Они бросили провода, слезли с крыши и всей бригадой явились в зал.

Фестиваль куда-то задевал свои новенькие очки и теперь страшно суетился, выворачивая наружу все карманы, вплоть до самого потайного, где, как оказалось, вместо обычной мужской заначки хранится фотография Юрочки пяти лет с растопыренными ушами.

Ермашов стоял за спиной молодого парня-откачника, нажимавшего на пульте кнопки. Парень был «акселерат», почти на голову выше Ермашова. Под синим халатом вырисовывались изящные мускулы плеч, хорошо развитых и ненатруженных.

Мелькнул сигнальный глазок, вокруг замыкающего конвейер участка произошло движение — на выходе показался восьмой пост. Все кинулись к корзине, едва не налезая на оператора. Он раскрыл створки и… оттуда не появилось ничего. Пустота. Восьмой пост прошел весь конвейер без кинескопа. Не загруженным.

Сходя на нет, умолкало шипящее дыхание насосов.

Так вот, значит, почему не было восьмого взрыва! Просто взрываться было нечему. Выяснили, что такелажник, неловкий и барчуковато перекормленный, уронил и разбил кинескоп, но побоялся признаться. Думал, авось пронесет, а там и на него не накричат в общей радости пуска. Мальчишка даже заплакал от страха: все-таки грохнул восемьсот рублей. Узнав, что вычеты ему не грозят, он быстро утешился и тут же съел четыре порции сосисок без хлеба.

Теперь стало ясным, что неполадки кроются в конструкции конвейера. Это был самый ужасный вариант. Пришлось объявить ночную смену. Явились все наладчики. Ермашов, переодевшись в рабочий халат, спустился в зал. Думать о вечном больше не приходилось.

Чемодан уже стоял в передней. Заграничный паспорт, билет, конверт с форинтами и справка Госбанка на обмен валюты — в сумочке. Кажется, все на месте. Машина должна прийти с минуты на минуту. Елизавета надела плащ и присела на маленький деревянный стул.

Милые полосатые обои, коричневые с бежевым, такие тихие и ласковые, что утоляли все печали. Так хорошо было сидеть возле них, собираясь в дорогу. И ненадолго прощаться. Оставить их без себя, и самой прожить без них — ненадолго можно. И все время держать в себе это: миг возвращения в их коричнево-бежевый уют. Дом, откуда выходишь и куда возвращаешься, придает смысл всей поездке. А поездка придает смысл дому. Больше замечаешь, что все это у тебя есть.