Зазвонил телефон. Елизавета кинулась к нему, схватила трубку. Послышался голос Аиды Никитичны:

— Елизавета Александровна? Вы дома, какая удача. Звонила вам в лабораторию, девчата сказали, что вы в командировке.

— Да, сейчас должна ехать в Будапешт.

Где-то в глубине квартиры у Аиды Никитичны заплакал ребенок.

— Ой, извините, минуточку, — слышно было, как она побежала, через секунду детский голос умолк, в трубке снова зашуршало, и Аида Никитична, громко дыша, сказала. — Настенка проснулась. Я теперь на приколе…

— Я позвонила, — сказала она Елизавете, сжимая левой рукой трубку, а на правой тетешкая Настенку, — чтобы узнать… вы понимаете, Лиза, мне как-то неудобно туда, на «Колор»…

— Да, да, ясно, — Елизавета кивнула, как будто Аида Никитична могла ее видеть по телефону. — У них там чепе. Кинескопы рвутся.

Аида Никитична молчала. Только по-прежнему слышно было, как она дышит.

— Ладно, вы не расстраивайтесь, — Елизавета сделала усилие, чтобы голос ее звучал, как обычно. — Наши мужчины, похоже, застрянут там до утра. Объявлена ночная смена.

Ей показалось или она услышала — да, услышала несомненно, что Аида Никитична с облегчением вздохнула. В трубку уже не рвалось ее напряженное дыхание.

— А-а. Спасибо. Дело в том, что Сева меня предупредил, что вряд ли сможет позвонить. Велел потерпеть, пока вернется домой и все расскажет.

Она засмеялась. И тут же близко от трубки рявкнула Настенка.

— Я вас оторвала от сборов, вероятно? — прорываясь сквозь ее рев, спросила Аида Никитична. — Не сердитесь и — спасибо! Счастливого пути!

Она положила трубку. Елизавета поняла, что успокоила Аиду Никитичну. Но чем? Сообщением о рвущихся кинескопах? Странно. Или… тем, что Ижорцев на работе? Неужели… Нет, не может быть. Елизавета еще раз вспомнила лицо Ижорцева в метро, два года назад, когда ехали с новоселья. Нет, не может быть. С Ижорцевым — никогда.

В дверь позвонили. Это пришла машина. Пора было ехать.

Поздно вечером Дюймовочка позвонила на «Колор» Тоне и начальственным голосом, как старшая секретарша генеральной дирекции, поинтересовалась у нее, обеспечила ли она наладчиков, остающихся на ночную смену, хотя бы бутербродами? То есть как это «как»? А по договоренности с близлежащим кафе «Ласточка». Ведь рабочая столовая давно закрылась, и люди будут работать без ужина.

— Ой! — сказала Тонечка.

— Ну, милая моя, — ледяным тоном произнесла Дюймовочка и после уничтожающей паузы добавила: — Я выслала вам «рафик» с сосисками из нашего нижнего буфета.

— Спасибо…

— Но больше, имейте в виду, я подстраховывать вас не буду! Учитесь работать.

Глава седьмая

Ночь и утро

Есть среди ночи один заколдованный глухой час, о котором хорошо знают те, кому приходится работать в ночную смену. Как бы ты ни выспался, ни отдохнул днем, ни подготовился к бдению — этот час все равно опутает, сморит, затуманит, и ты поплывешь в замедленных движениях, веки станут, как тяжелые кружева, мягко болтаться над глазами. Тут нужен перекур. Пауза.

Дюков легонько свистнул, давая наладчикам знак. Он никогда не упускал момент, когда людям надо дать передышку. Это у него пошло с войны: воевал Дюков сержантом, и если случалась, скажем, какая остановка на марше, вмиг командовал своим солдатам садиться, валиться, хоть пять минут, да вздремнуть. Жалел их, напрасно не держал в тревоге, зная, что, может быть, кроме смерти у многих из них уж ничего впереди не будет. Привычка жалеть людей осталась с тех пор, от того исключительного времени, когда человек отдавал себя всего, без остатка и сам себя не имел возможности жалеть. А может быть, это была не привычка Дюкова, а просто его натура.

Он легонько свистнул, и наладчики, вымыв руки в ведре со спиртом, гурьбой побрели на площадку лестницы, где можно было курить и стояла урна с водой. Они уже порядочно наработались: к вечеру почистили от стекла рельсовую дорогу и посты, проверили все шланги и насосы, все контакты и крепления. Когда подоспели кинескопы с монтажного участка, загрузили два поста на пробу, пустили конвейер. Опять все собрались, как днем, только что без министерской комиссии. Стояли, ждали, не разговаривали даже. А Лялечка Рукавишкина — та (ну, юмор!) руки сложила, будто молится или заклинания произносит. «Совсем бабенку наперекосяк занесло, а какая пышечка была», — с сочувствием успел подумать Дюков. Но в этот самый момент Ермашов, ходивший возле самого кожуха взад-вперед, как ягуар в клетке, вдруг наклонился, заглянул вверх, в просвет между вторым ярусом, как раз над злополучным поворотом и вдруг закричал, схватив Дюкова за рукав:

— Гляди! У тебя вентилятор не работает!

Так вот в чем была причина «треска»! В перепаде температур, от которой лопалось стекло. Сразу сделалась суета, аварийная остановка. Оказалось, что лопнули приводные ремни. Несколько часов наладчики чинили вентилятор, снова отлаживали режим. Ермашов мотался тут же, орал как заведенный — ну никакой солидности, никакого олимпийского спокойствия! Будто простой мастер, а не генеральный директор, чистое наказание. Дюков пробовал его слегка урезонить, но наладчики, как ни странно, без недовольства терпели наскоки Евгения Фомича и даже бормотали одобрительно:

— Да сделаем, Евгений Фомич.

Теперь, когда ясна была причина неудачи пуска, у всех исправилось настроение. И Дюков смирился, перестал топотаться за спиной Ермашова. Около полуночи позвонил министр, и Ермашова вызвали к телефону наверх. Вслед за ним разошлись и все остальные. Наладчики на свободе закончили установку вентилятора, и теперь Дюков давал им отдохнуть в самый томительный ночной час.

Ему самому ни курить, ни есть не хотелось. Он остался в опустевшем зале, поискал глазами Валю Фирсова.

Тот тоже не ушел домой, хоть и оказалось, что с машинами все в порядке и к нему лично претензий нет. Сначала не ушел просто так, а потом уж и автобусы прекратились, и кончилось метро, на такси он не имел привычки тратиться. Валя Фирсов остался и теперь сидел на облюбованной им приступочке возле печей и как филин глядел сквозь очки на простиравшийся перед ним конвейер.

Дюков подошел, присел рядом с ним. Но разговаривать у них уже не было сил. Они молчали. От спецовки Вали Фирсова исходил теплый, хлебный запах. И Василь Васильич, взглянув на него сбоку, заметил выступившую серую щетину на круглых щеках и примявшийся, уже поредевший зачес мягких тонких волос надо лбом. Внезапно Дюкову вспомнилось, как он, впервые придя на завод, в солдатских кирзовых сапогах, выгоревшей гимнастерке, с темно-зелеными круглыми пятнами от снятых орденов увидел во дворе играющих в футбол мальчишек. Заводской двор был тогда еще мощен булыжником — ни теперешнего газона, ни тополей, ни каменного обелиска в память заводским ополченцам — и на этом булыжнике носились за мячом какие-то мальчишки, хулиганистые и юркие. Это показалось Дюкову непорядком, он словил за шиворот самого маленького, ушастого, кругломорденького, это и оказался Валя Фирсов. Дюков сделал ему внушение, чтоб не бездельничал: тут завод, следует себя вести дисциплинированно, не на улице ты, пацан; а Фирсов, замерев от почтительности и вытаращив голубые глаза-пуговки, стоял перед ним навытяжку. Потом оказалось, что Дюкову-то слесарить еще учиться и учиться, а этот пацан — передовик, прочный портрет на заводской доске Почета. Дюкову рассказали про него такую историю: в канун октябрьских праздников сорок четвертого года пришло Фирсову на завод персональное приглашение в Кремль, на торжественное заседание. В те времена редко кому доводилось побывать в Кремле: он был закрыт, ворота заперты, и часовые пропускали туда только по специальным именным билетам. Увидеть Кремль своими глазами, какой он внутри, мальчишкам, ровесникам Вали Фирсова, казалось недостижимой мечтой. Вроде полета на Луну. И вдруг — такое! Директор, Григорий Иванович, распорядился отпустить Фирсова со смены, чтобы умылся. Валя примчался домой, в барак, переоделся во что было, соседка дала ему даже галстук, оставшийся от погибшего на фронте мужа, и Фирсов на метро поехал до станции «Охотный ряд». Вышел у гостиницы «Москва», рысцой пробежал через Красную площадь, запыхавшийся и вспотевший сунулся у Спасских ворот к часовому с билетом, а тот его не пропускает. «Предъяви паспорт». А паспорта-то у Вали Фирсова еще не было! Ему только исполнилось пятнадцать лет. И по всему выходило, что в Кремль ему не попасть. Даже по приглашению. «Предъяви документ», — железно твердил часовой. Фирсов чуть было не заплакал. До того стало обидно. И вдруг… рука нащупала в кармане комсомольский билет! «А это?!» — заорал он, наседая на часового. «Документ!» — кивнул часовой. Так Валя Фирсов своими глазами увидел зал заседаний Верховного Совета… знакомый только по газетным фотографиям. После праздника у его верстака в цехе долго толклись рабочие, расспрашивая, какого роста Ворошилов и какие усы у Буденного: черные или седые?