Быстро оправившись после родов, Аида Никитична проявила в домашних делах прежний характер. Возвращаясь с завода, Ижорцев не заставал в квартире обычного при новорожденных детях беспорядка. Нигде не виднелись брошенные погремушки и соски, не сушились пеленки. Все детское было выстирано, выглажено, уложено в специальный шифоньер, бутылочки из-под детского питания вымыты, спрятаны в посудную полку. Ижорцев, вспоминая тесноту, крики, грязь, плещущие по лицу мокрые смрадные пеленки в своем родительском доме, свое неуютное, недосмотренное детство в бурьянных задворках подмосковного убогого поселка, восхищался аккуратностью и чистоплотностью жены, в недоумении спрашивал, как она все успевает. Аида Никитична пожимала плечами: «Ведь я же не работаю! Шестнадцать часов дома — бессовестно не успеть». Ижорцев улыбался, улавливая некое щегольство в ее словах. Он прекрасно знал, что другие женщины сплошь и рядом «не успевали». И в том отличалась от них Аида Никитична.

Иногда, даже на работе, в круговерти бесконечных поездок на стройплощадку «Колора», на совещаниях у Лучича, он в проблеске мгновения вспоминал свою тихую, ароматно чистую квартиру, где дочь, лежа в кроватке, совершала свои гимнастические виртуозности сардельками ножек, хохотала беззубым, жадно готовым к лакомствам ртом, которым сразу и принималась обрабатывать хоть бы и отцовский палец, только попадись, и сердце у него подпрыгивало от радости.

«Колор» в то время уже подводили под крышу, и шла комплектация оборудования. Ермашов проявлял неукротимую расторопность: он непостижимым для обыкновенного человека образом оказывался в курсе всего, что делалось и производилось на машиностроительных заводах, продавалось иностранными фирмами в Советский Союз или можно было получить по соглашениям СЭВ. Всего этого оказывалось не так уж много; иной раз переговоры о контрактах в Совимпорте наталкивались на политические ограничения, сдерживавшие иностранные фирмы от выполнения нужного ассортимента по советским заказам. Электроника была областью стратегической, ее развитие определяло промышленный потенциал страны. Ермашов, возвращаясь подчас из министерства с пустыми руками, сердито шутил: «Дядя Макс боится, что продаст нам линию для производства швейных машинок, а мы станем делать на ней пулеметы». И чтобы успокоить душеньку, отправлялся в экспериментальный цех к Фирсову.

А там дым шел коромыслом, и Фестиваль буквально не покладая рук творил автоматы, машины, откачные установки одну за другой, не находя даже времени перекинуться словцом с друзьями. Другие слесари-машиностроители тоже были временно освобождены от всех иных заказов, и цех полностью был занят только изготовлением оборудования для «Колора». Между плитами, на которых стояли в сборке чугунные остовы, сновал озабоченный и возвышенный Павлик. Его меловое, с огненными глазами лицо склонялось то тут, то там над чертежами, и иногда, постукивая палкой в пол, он тихонько говорил Фестивалю:

— Это наш звездный час, помни, Валентин. Станешь Героем, не забудь меня на банкет позвать, грешного.

У Лучича на совещаниях начальники цехов, уже не смея, как прежде, громко и открыто нападать на «затею» Ермашова с «Колором», тем не менее настойчиво жаловались на появившиеся трудности в работе, на постоянные отказы в обеспечении цехов и на то, что на изношенных станках в связи с этим ухудшается качество изделий. Приходится наверстывать за счет людей, требовать от рабочих дополнительного напряжения сил, и уже многие недовольные «придирками» ОТК то и дело грозятся увольнением.

Ермашов, крайне занятый делами «Колора», на этих совещаниях почти не появлялся, у себя в кабинете был неуловим, а на переданных ему «от Лучича» рапортах ставил неизменную резолюцию: «Придется потерпеть». Ижорцеву он говорил, когда тот рассказывал ему о недовольстве и обидах начальников цехов «Звездочки»:

— Ладно, вали пока все на меня, Сева. Вот построим «Колор», тогда им, родимым, сполна вернем и еще в ножки поклонимся. «Не пропадет ваш скорбный труд». Пусть пока потерпят. Они же звездовцы, политграмоту лучше меня знают: без них ничего не будет. Им здорово трудно, конечно, но облегчить-то нечем. Могу только себя подставить: колотите, родимые, для отведения души. Я современный монстр, я бездушный деляга, я бессовестный карьерист, но зато мы построим «Колор»! Иначе — будет еще одна законсервированная стройка, могила выброшенной на ветер незавершенки, памятник нашей глупости и неумелости!

Но напряжение в цехах «Звездочки» росло. Настроение усугублялось еще и тем, что опять не смогли приступить к строительству запланированных жилых домов — все фондовые материалы с аппетитом слопал «Колор». Очередникам давали квартиры только из городского лимита, и у многих рухнула надежда на скорое новоселье. Тут уж забил тревогу начальник отдела кадров. Посыпались заявления об уходе, особенно от молодых рабочих. Старый футболист боролся как лев за каждого из них: приглашал к себе в кабинетик на первом этаже, мурыжил и уговаривал примерно так:

— Ты где живешь, на вокзале под лавкой? Ах нет? В отдельной двухкомнатной? Родители, сестра замуж вышла? Так радуйся, что семья у тебя вон какая! Придешь с работы — племяша понянчи. Хорошее занятие! Ишь, он отдельно жить хочет, сестринский дитенок ему надоел! Больно нежный. Тебе который годок? А батьку своего спроси, он в котором возрасте эту отдельную получил? Ему не шумно по общежитиям да коммуналкам было? А тебе, еще и разряда приличного не дотюкался, вынь да положь квартиру? Ну-ка, где твоя совесть, байстрюк? Забирай назад заявление. Иди, работай, и будь скромнее.

«Байстрюк» с холодным безразличием выслушивал спич и шел оформлять «бегунок». Некоторые, подушевнее, пробовали слегка просветить бывшего нападающего:

— Работать и быть скромнее? Нет, не понял. Не тот идеал. Не вызывает раздумий. Даже колебаний. Просто не хочется. Хоть талон на дубленку предложили бы, что ли… все-таки жизненное. Но, в общем, и это мелко. Не зацепит, нет.

Затем, оставив оцепеневшего от подобного гола в свои ворота начальника отдела кадров, спокойненько забирали трудовую книжку, ничуть не осознавая всего ужаса шага: ухода со «Звездочки»!

В такие мгновения начальник отдела кадров садился в красное дерматиновое креслице и начинал массировать свои заслуженные футбольные коленки под брюками. Он никак не мог восстановить равновесие между собой и накренившимся над пропастью миром, в котором жили нынешние молодые люди, никак не соответствовавшие его понятию «рабочий». А тем более понятию «Звездовец».

Черное солнце угрожающих трудностей неумолимо поднималось над «Звездочкой». Алексей Алексеевич Лучич чувствовал, что настало крайнее мгновение. Есть жертвы, которых приносить уже нельзя. Их величина превышает их смысл.

Лучич позвонил министру. Помощник соединил его через небольшую паузу.

— Я слушаю, Алексей Алексеевич, — раздался в трубке слегка приглушенный, как будто усталый, голос Петра Константиновича.

— Меня беспокоят наши дела, — сказал Лучич. — Я хотел бы приехать поговорить о них.

Министр молчал, и Лучич понял, что нужны еще какие-то аргументы.

— У меня ощущение, что было бы неплохо и Ермашову участвовать в этом разговоре.

— Я всегда рад тебя видеть, Алеша, — голос министра приблизился, стал яснее, четче, оттенок усталости исчез. — Но… пусть Ермашов достроит «Колор». Сейчас это главное. Не будем его отрывать от дела.

Трубка вспотела и заскользила в ладони Лучича.

— Петр Константинович… и все же…

— Да, да, пожалуйста, слушаю тебя.

— Когда мы строили «Звездочку», мы делали вклад на века. Сейчас, мне кажется, мы гонимся за времянками. Стоит ли так преувеличивать их значение?

— Думаю, что и приуменьшать не стоит. Впрочем, это уже иной разговор. И весьма, кстати, важный. Так что я буду рад выслушать твои соображения по этому поводу. Мы найдем время, помощник тебя известит. Спасибо, что ты позвонил, Алексей Алексеевич. Желаю здоровья.