Когда «Жигули» Ижорцева осторожно вползли на полопавшийся асфальт, обнажавший в расселинах древнюю булыжную мостовую, лежавшую под ним, переулок был тих и безлюден. Смеркалось, «серый час» обволакивал пеленой мутные огоньки в окошках с ситцевыми занавесочками и горшками герани.

— Здесь, — сказала Светлана.

Ижорцев остановился, но так как она не пошевельнулась, чтобы выйти, он подождал мгновенье и выключил мотор. Тишина переулка блаженно вползала в машину.

— Сева…

— А?

— Знаешь, чего я не могу себе простить?.. Тогда, в общежитии, когда девчата ушли в кино… Ты так меня просил, плакал даже. Какая я дура была. Потрясающая дура, да?

Ижорцев молчал. Он не помнил того дня — память каждого хранит свое, и то, что представлялось важным и решающим Светлане, его не задело. Но все же ее слова вернули воспоминание того молодого жара, который пылал в нем когда-то.

— Отказалась от своего счастья… и так не узнала ничего, Севка, понимаешь? Не узнала и не узнаю.

У Ижорцева занемели колени. Чтобы преодолеть бесстыдную ясность ее слов, он потянулся, отворил дверцу.

— Ну, ладно, Света, время позднее.

— Выйди, — она слегка дотронулась до его рукава. — На минуточку выйди.

Ижорцев машинально вынул ключ из зажигания, положил в карман. Потом вышел из машины, захлопнул дверцу. Светлана уже стояла на узеньком тротуаре возле низких оконец крохотного дома.

— Вот здесь я теперь, — пробормотала Светлана. — Ты взгляни, как… иди сюда.

Ижорцев, неясно слыша ее слова, подошел к ней, и в тот миг, когда остановился рядом, какой-то острый, нежный, несомненно очень знакомый аромат заставил его глубоко вдохнуть воздух.

— Что это? Чем это пахнет?

— А, это… липы. Липы цветут. — И она тоже глубоко вдохнула. — Я тоже их чую. Всю ночь.

Она сделала небольшой шажок к окошку, наклонилась к раме, слегка нажала на нее двумя ладошками, и створки послушно разошлись, образуя свободный, темный створ в глубину комнаты. Светлана без слова взяла Ижорцева за руку и легко перешагнула через подоконник. Ижорцев, следуя за своей уже втянутой в дом рукой, тоже перешагнул подоконник и там, на скрипучих половицах, остановился как вкопанный, но тут же натолкнулся на ждущую, ошеломляюще ласково приникшую к нему Светлану.

— Что это… — пробормотал он.

— Это я, — прошептала Светлана. — Теперь я плачу. Я умоляю тебя.

На следующий же день в сумерки Ижорцев снова приехал к ней в горбатый переулочек. В ветвях старой липы, склонившейся к самой крыше дома, посвистывала какая-то птичка. Светлана ни за что не хотела зажечь лампу в комнате.

— Тут такое убожество, — говорила она, — не хочу, чтобы ты видел. Ты небось привык к хоромам.

— Ладно, ладно, — морщился Ижорцев, — зачем ты, Светка.

Темнота комнаты так же, как прошлой ночью, пахла липовым цветением и очень старым, трухлявым деревом. Несколько раз Ижорцев почувствовал, что его обжигающе укусило в предплечье какое-то насекомое. Но голова колдовски кружилась, Светлана опять с обезоруживающей доверчивостью трепыхалась у его груди. Он шепотом объяснял ей разные женские премудрости, радуясь ее нетронутости, упиваясь своей мужской ролью защитника от опасностей, раскинутых природой на таинственной дороге любви.

— Это судьба, — шептала Светлана, а Ижорцев не чувствовал затертости этих слов. — Судьба, судьба, от нее ведь не уйдешь, правда? Нам с тобой с самого начала была судьба. И ничего тут не поделаешь.

Она успокоилась быстрее, чем думал Ижорцев. Вошла хозяйкой в их призрачный дом, набралась открытой уверенности в себе, беспечной твердости. Лишь с легкой брезгливостью относилась к своей неустроенности. Вскоре Ижорцев начал замечать, что горбатый переулочек не так уж незаселен и пустынен, как это ему показалось вначале. На завалинке напротив дома появились монументальные тетки и худые старушки, издали рассматривавшие его машину. Ижорцев подумал, что поступает неосторожно, оставляя машину прямо под окном, и нашел место на соседней улице, куда примыкал боковой фасад здания больницы и стояло обычно несколько машин. Вскоре хозяйка комнаты сказала Светлане, что хотела бы получать за квартиру побольше, не то у нее вообще отпадет охота сдавать жилплощадь внаем и причинять себе неудобства на старости лет. А потом случилось вообще неприятное: однажды сосед на стоянке обратил внимание Ижорцева, что у него запачкан багажник машины. Ижорцев взглянул и похолодел. Детским школьным почерком было выведено с помощью фломастера: «Светкин хахаль». Сосед повозмущался насчет хулиганских проказ мальчишек и уехал. А Ижорцеву пришлось откупорить запасную баночку эмали и закрасить информационное сообщение. Он с ужасом припомнил двух-трех байстрюков, шнырявших с хоккейными клюшками по первому снежку горбатого переулочка. И понял: кончилась легкая пора любви, как кончилось лето. Наступает зима с ее неудобствами, теснотой, холодами. Низенькое окошко заклеили, вставили по-старинному вторую, цельную, раму, и к Свете теперь нужно было ходить через затхлые сени, темную кухоньку с коричневыми от жирного газового нагара трубами и комнату хозяйки, постоянно морившей клопов с таким видом, будто Ижорцев их специально приносил с собою.

Ижорцева угнетала и раздражала эта дремучая неуступчивость нравов горбатого переулка, такая дикая среди комфортабельного современного равнодушия к чужим делам. Ездить к Светлане становилось неприятно. Он чувствовал подступающий нажим ситуации, которая рано или поздно должна будет вынудить его к каким-то действиям.

«Но почему?! — думал он в досаде. — С какой стати я должен оглядываться на мнение каких-то неизвестных и неинтересных мне людей о том, что касается только меня и Светы? Что за чушь, мораль выживших дикарей, которым когда-то давали право распоряжаться чужими чувствами, диктовать другим свой образ мыслей! Старье проклятое, долго ли еще будет это тянуться за нами?» Досада росла с каждым посещением горбатого переулка. Унизительные препятствия влияли даже на его тягу к Светлане.

Глухим ноябрьским вечером, обняв ее, Ижорцев вдруг услышал где-то совсем рядом с собой сварливый старушечий кашель и потрескивание досок пола под тяжелыми шагами хозяйки. Он резко откинулся на подушку, окрикнул шепотом:

— Ты заперла дверь?

Светлана лежала в темноте, раскинувшись, и ничего не ответила. Она просто ждала его, все остальное ее не интересовало.

— Ты накинула крючок, Светик?

Ему казалось, что хозяйка ходит прямо тут, возле них, в комнате, враждебно шаркая байковыми тапками. Светлана слегка приподнялась на локте, крикнула:

— Антонина Петровна! Включите радио, пожалуйста!

Через минуту вкрадчивый актерский голос с бездушным «выражением» понес в эфир какой-то литературный текст, описывающий травинки и росу у ног косарей.

— Севонька… ну? — руки Светланы властно скользнули к нему.

Ижорцев вздрогнул, рывком поднялся, скинул ноги с высокого пружинистого матраца. Быстро одеваясь, услышал изумленное Светланы:

— Да брось, что ты, милый. Мы ей платим, и пусть умоется. Плюнь ты на нее.

— Нет, нет, хватит. Что за наглость, в конце концов.

Он откинул крючок, распахнул щелястую двустворчатую дверь. Щурясь от света, ничего не видя с потемок, громко топая, он миновал всю голгофу до угла переулка и только тут почувствовал холод и нахлобучил шапку, которую держал в руке, запахнул пальто. Машина сиротливо ждала его у узенького тротуара возле больницы и показалась ему спасительной ладьей на тот, настоящий берег, где жили нормальные люди, а не устаревшие монстры, где было светло, тепло, чисто, был сегодняшний, благоустроенный мир с неутомительными узами морали. Где его, Ижорцева, ценили как человека, как работника, где за его спиной стоял чистый деловой вес его положения.

Светлана подбежала к машине, когда мотор уже разогрелся, двигатель заработал спокойно и ровно. Она рванула дверцу, будто спасаясь от погони, и почти упала внутрь, на сиденье рядом с Ижорцевым.

— Сева… Я только попрощаться.