— Подумаем, подумаем, — кивал Ермашов рассеянно.
— Э, Вася, куда тебя потянуло! — удивился Павлик. — Много овса ешь!
— Какого овса? — испуганно спросила жена Дюкова. Ей показалось, что о ней думают бог знает какие глупости — кормить мужа овсом! Надо же. Она слышала, что последнее время развелись какие-то зерноеды. Но они, Дюковы, — нет. Ни в коем случае. Они нормальные, порядочные люди. Никакими этими… сектами не увлекаются. Извините!
Павлик стушевался и спрятался за Елизавету:
— Что, оказывается, делается на свете. Сидишь на заводе и ничего не знаешь. Думаешь, у него по-прежнему резьба слева направо. А он уже вовсе с катушек соскочил. Зерноеды…
В проеме распахнутой двери появилась высокая очень красивая женщина. Она держала в руках два хрустальных бокала с шампанским и медленно, мелкой поступью, не отталкиваясь вовсе от пола, плыла к Ермашовым. Елизавета не сразу ее узнала, а узнав, почему-то испугалась. Это была Светлана Огнева. Белое лицо ее казалось фарфоровым, неживым. Розовый рот плотно сжат.
Светлана как раз огибала стол, когда старенький мастер, увидев ее внезапно перед собой, поднялся и завопил:
— Уррра-а!
Молодежь, набившаяся в дверях, ответила ему шумным ликованием.
Светлана подплыла к Ермашову, поставила на стол бокалы.
— С новосельем, Евгений Фомич, Елизавета Александровна! Чтоб у вас все сбылось, чего сами себе желаете!
В ее словах слышалась странная ярость, их добрый смысл был переплетен с отчаяньем. Что-то тяжелое и стесняющее, как угар, тянулось от нее, Елизавета невольно прижалась плечом к Ермашову, как будто была в чем-то виновата и нуждалась в его защите.
Прошло столько лет — возможно ли, что эта взрослая женщина еще хранит девичью обиду, еще не нашла утешения в другой любви, более полной, настоящей, в которой тонут и уходят на дно забвения жестокие, но не смертельные оскорбления юности. Неужели Светлана настолько несчастна? Неужели осталась калекой навсегда, как мальчишка, весело, но неудачно прыгнувший на подножку трамвая? Нет, не может быть. Жизнь теперь слишком обильна, вокруг человека клубок возможностей, разве что сам не хочешь ими воспользоваться. Главное — что внутри, а внутри у Светланы было столько энергии! И сейчас ощущается ее сила — только недобро направленная, какая-то претенциозно-жадная.
Светлана отступила на шаг, запрокинула фарфоровое лицо, закрыла глаза и, легонько поведя плечом, начала в расстановочку, четко, негромко, будто постепенно освобождая рвущуюся наружу песню, чтобы все сокрушить, но не сразу, не сразу:
И тотчас звонко, наперехват, отчаянно:
К ней тотчас подскочили два парня с гитарами, отбивая на деке ритм, ударяя пальцами в струны. Света вздрогнула плечами, будто разворачивая крылья, и песня понеслась. За столом хлопали в ладоши, старенький мастер хотел хватить оземь чем-нибудь, но облился соусом из селедочницы, и Фестиваль, словив учителя, стал заботливо вытирать его салфеткой.
Песне уже подпевали из коридора, и Елизавета сообразила, что это прекрасно отрепетированный номер из репертуара самодеятельности, — до того хорошо, бархатно и уверенно звучал голос певицы.
Должно быть, возросший профессионализм исполнения придавал голосу холодную власть, заменившую прежние задорные интонации, непосредственность порыва, зато не давал никому ослушаться и отступиться, выпасть из песни. Внезапно Елизавета увидела Ижорцева. Сева пробирался от дверей к ним, таща в руках табуретку. Воткнув ее возле Ермашова, он поздоровался и передал привет от Аиды Никитичны.
— Как она? — спросил Ермашов.
— Выше головы. Только во сне ее вижу.
Ижорцев жестом показал, как занята Аида Никитична, потом протянул руку, взял один из бокалов, выпил и мельком взглянул на Свету. Она уже уходила к дверям, унося песню, гитаристы следовали за ней, и в какое-то мгновение, обернувшись на пороге, она нашла глазами Ижорцева и как бы нырнула в него лицом, губами, задрожавшими ресницами. Ее фарфоровое лицо вмиг ожило, наполнилось розовым цветом, по вискам побежали лиловые, синие тени.
Елизавете стало неловко, будто она увидела что-то неприличное. Ермашов возле нее покашлял, накладывая себе в тарелку вареной картошки.
Потом в коридоре затеяли танцы, орал на всю мощь стереофонический магнитофон системы Фестиваля. Танцы распространились и на лестницу.
Среди гостей неожиданно появилась собака Лучича, доказав этим свой удивительный нюх — как раз к чаю, когда разносили торты. Гости наперебой удовлетворяли собакину страсть и напористость в достижении желанного сладкого. Собака пировала до тех пор, пока ее не обнаружила менее сообразительная маленькая хозяйка. Она отказалась сесть за стол, пожелала только всем счастья и добра и, сгорая от смущения, увела целующуюся со всеми подряд длиннющим розовым языком грешницу. Та уже еле ползла от объедения и едва помахивала отяжелевшим хвостом. Юрочка, не в силах расстаться с собакой, вызвал им лифт и проводил их до самой квартиры, куда вошел и был представлен Лучичу.
Праздник продолжался до ночи и закончился падением со стула старенького мастера, снова попытавшегося крикнуть «ура».
В начале двенадцатого часа целой гурьбой пошли провожать Ермашовых до метро. Ночь стояла чистая, сухая, улица в голубых сугробах была подлакирована морозцем. На широком перекрестке играл большими желтыми глазами новый светофор. Дома уже не пестрели окнами, исчезая в небесном сумраке за рядами уличных фонарей. Вдалеке по проспекту скользили сиреневые автомобили, поблескивая крышами и багажниками, по рельсам приближался заманчиво теплый, золотистый и пустой вагон трамвая.
Дюков, охватив крендельком согнутый локоть Ермашова, гудел насчет участочков и клубнички.
— Зима на дворе, Вася, — посмеиваясь, отбивался Ермашов, — а ты о грядках. Не рано ли в дачевладельцы наладился?
— Зря шутишь, Евгений Фомич. О таких вещах надо загодя думать. Ты учитывай, куда у людей теперь мозги направляются. У меня один из бригады ушел на «Динамо». Из-за этого самого участка. А слесарь был что надо, скажешь — сделает. И еще один в сторону глядит. Ему квартиру надо.
— Построим «Колор», будет ему квартира. Ты объясни.
— Мы не в первой уже пятилетке, Фомич. Теперь народ — получатель по займам. Черта лысого ему объяснишь. Лучше соврать: вскорости, мол, будет. Жди. Авось он и дождется.
— Ха-ха-ха!
— Ну, тогда сам объясняй. Как директор попробуй. А он уйдет. И я уйду, если мне участка не будет.
— Васильич, это называется шантаж.
— Это называется подход! Ты что думаешь, у нас вокруг Москвы земли сколько хочешь? Она, матушка, вон куда шагнула, уже ни Филей, ни Химок, ни Новогиреева, ни Останкино! В Орехово-Борисове дома! В Теплом Стане девятиэтажки! Ты гляди, другие заводы, посообразительнее, участки расхватают. А мы останемся с «Колором».
Елизавету вел под руку Павлик. Его палка постукивала о тротуар, Елизавета старалась выбирать нескользкие места и краешком глаза видела, как неестественно резвящаяся Светлана старается, налетев на Ижорцева, опрокинуть его в сугроб. Ижорцев уворачивался, шутливо прятался за чужие спины, и все выглядело очень весело. Но Елизавета заметила его напряженный взгляд и мучительную неловкость, с которой он пытался скрыться от заигрываний своей прежней подруги.
Светлана, хохоча рыскала между сугробами, притаясь, подкарауливала приближающуюся компанию, кидалась меж ними как коршун в стайку цыплят и мгновенно выволакивала из самой середины несчастного Ижорцева, валясь с ним в сугроб, ловко подсекая ему ногу.
Забава понравилась всем, идею подхватили, и вот уже на нескольких сугробах барахтались хохочущие парочки. Сделалась даже куча-мала, которой избежали лишь ушедшие далеко вперед Ермашов с Дюковым и Елизавета, потому что ее вел под руку Павлик. У кого-то свалилась шапка, кто-то запутался в чужом шарфе, и общее упоение, как в детстве, дурманом охватило всех этих взрослых людей, разгоряченных выпитым и съеденным и так хорошо веселившихся в своем знакомом кругу. Никто не замечал настойчивости Светланы и мук Севы Ижорцева. А она, уже с застывшим в хохоте лицом, с набившимся в белокурые волосы снегом, томительно страшная, холодно пылающая, прижимала голову Ижорцева к сахарно искрящейся верхушке сугроба, полулежа на нем, тянулась к нему щекой, губами, рвала, дергала к себе меховой воротник его пальто.