Ижорцев, увидя так близко ее лоб, изогнутые в муке брови, почувствовав теплую тяжесть ее гибкого тела, дрожащего в распахнувшейся нейлоновой шубке, как в лопнувшем коконе, неожиданно для себя потянулся, чтобы окутать ее, закрыть от холода, но попал под шубу, и руки скользнули по изгибу спины, оказавшемуся незабытым. Он рванулся, вскочил, пытаясь стряхнуть с себя это прикосновение. Ноги в легких ботинках скользили, он чувствовал холод тротуара сквозь подошвы, а Светлана уже снова тянула его за пальто, заливаясь хохотом, запрокинув голову, роняла с волос шапочку. Ижорцев в ужасе оглянулся вокруг, и тут Павлик наконец пришел ему на помощь.

— Э, наша славная певунья нагрузилась, кажется, — сказал он Елизавете. — Возьмем ее на буксир?

Они оцепили Светлану с двух сторон, и освобожденный Ижорцев тут же поспешил вперед, догонять Ермашова и Дюкова.

На круглой, изъезженной из-за множества углов площади звало в себя ярко освещенное здание станции метро. Из дверей вырывался легкий, как дыхание, теплый парок. Редкие последние пассажиры торопливо входили внутрь.

Прощаясь с Ермашовым, Дюков ввернул напоследок:

— Не подумаешь о клубничке сейчас, так кто потом у тебя, Евгений Фомич, на «Колоре» работать будет?

— А ты, дорогой мой Василь Васильевич! Потому что ты не за клубничку, ой, не ври. А других мне не надо.

— Увидим, сказал слепой, — Дюков снял ушанку, ударил о ладонь, надел обратно на голову. — Ну, счастливого новоселья, Евгений Фомич, и добрых сновидений, Елизавета Александровна.

Ехать на метро надо было только Ермашовым и Ижорцеву. Остальные возвращались к дому или жили здесь, в заводском районе, поблизости. Перемазанные снегом, нагревшиеся, они приветливо махали руками на прощанье. Павлик держал под руку качавшуюся на высоких платформах своих сапожек Свету.

Ижорцев первым скользнул в метро, у автомата разменял пятиалтынный, предупредительно сунул пятачки в автоматы, торопя Елизавету и Ермашова проходить. Внизу, у конца лестницы, уже слышался далекий гул приближающегося поезда. Они почти сбежали вниз, вышли на перрон, и поезд, пустой и легкий, подкатил мягко, распахнул створки дверей.

Только войдя в вагон, Ижорцев вздохнул облегченно, опустился на пружинящее сиденье. Елизавета и Ермашов сели напротив — в вагоне больше никого не было. И в этот самый миг, когда послышался голос, объявляющий следующую станцию, и дверям надо было уже закрыться, — на платформе раздался топот. Елизавета увидела округлившиеся глаза Ижорцева, и в вагон, проскользнув между сдвигающимися створками, ворвалась Света. Она бросилась прямо к Ижорцеву, почти упала рядом с ним на сиденье, двери со стуком захлопнулись, и поезд тронулся.

Некоторое время они молчали. Вагон постукивал колесами, покачивался, гулко звенел туннель за черными стеклами окон.

— Ну вот, — наконец сказала Света. — Мы опять вчетвером.

Елизавета поняла, что она вовсе не пьяна. Никто ей не ответил.

— Елизавета Александровна, — сказала Светлана. — Я вам доставила много хлопот в свое время. Вы уж меня извините. Не каждый умеет достойно… Я ж девчонка была, еще неопытная.

— А, вы имеете в виду тот случай со стеклом? — отозвалась Елизавета. — Чепуха, мало ли что в работе бывает.

— Это точно. В работе бывает все. И люди, бывает, не помогут так, как работа.

— Ну, на людей обижаться не стоит. Они не всесильны.

— Это точно. Обижаться нужно на себя. И надеяться тоже, — она помолчала и вдруг предложила: — Спеть вам?

— Давай, — сказал Ермашов. Светлана набрала полную грудь воздуху.

Она наклонилась вперед, прикрыла глаза, ее голоса было почти не слышно в рокотании вагона.

Звук поезда оборвался где-то впереди, головной вагон выскочил к станции, в окнах замелькал яркий свет, побежали огни платформы. Светлана выпрямилась, голос ее надрывно рванулся.

Поезд замедлял ход, останавливаясь. На перроне почти никого не было. Светлана неторопливо встала и пошла к дверям.

Голос, хорошо слышный в наступившей тишине остановки, уходил за ней. Светлана переступила порожек, уже была на платформе и оттуда неотрывно глядела на Ижорцева.

Снова гукнул в трансляции баритон объявляющего следующую станцию, двери мягко задвинулись, и поезд почти бесшумно тронулся, оставив Свету там, на перроне, будто вымазав ее силуэт из всего происходящего.

Ни Ермашов, ни Елизавета, ни Ижорцев не пошевелились.

Они ехали долго молча, не двигаясь, потом Ижорцев повел по сторонам покрасневшими глазами, наклонил голову и медленно закрыл руками лицо.

Запах новой квартиры ни с чем не сравним. В нем еще витает чужой дух, невыветрившийся после строителей — едкая смесь олифы, шпаклевки, прокуренных отсыревших обоев, масляной краски. Но уже наступает иной запах, принесенный хозяевами, эфирный аромат покрытого лаком паркета, вымытого пастой кафеля, новых штор, свежего дерева мебели. И все же в квартире еще нет своего, именно для этого дома, духа. Поэтому живет надежда, что тот запах, который сотворится здесь в будущем, будет чище, благоуханнее, уютнее прежнего, оставшегося в покинутом жилье.

Войдя в свой новый дом, Ермашовы позажигали везде свет и принялись бродить по квартире. Это у них в те дни получалось невольно. Должно быть, так они старались еще и еще вызвать чувство радости от каждый раз открываемого неожиданного ракурса, пружинистой игры ковра под ногами, хрустального перебора висюлек люстры, манящей мягкости кресла. Все это благоустройство было целиком дело рук Елизаветы. Елизавета съездила в Дом мебели, выстояла полдня в очереди и записалась на импортные гарнитуры, закодированные под таинственными женскими именами. Когда начали приходить контейнеры, она каждый раз, сгорая от любопытства, смотрела, что ей там выталкивали грузчики. Грузчики объясняли Елизавете, как надо уважать их труд, и в конце мебельного бума она уже «стреляла» у лаборанток по десятке до зарплаты. Сам Ермашов, сославшись на свое положение генерального директора объединения, никакого участия в строительстве домашнего очага не принимал. Он говорил, что с него вполне достаточно строительства «Колора».

Елизавета довольно быстро управилась с выпавшими на ее долю приключениями бытового свойства, квартира обрела не только жилой, а даже в некотором смысле презентабельный вид. Ермашов покряхтывал от смущавших его мыслей по поводу окружающего благоустройства. Почему-то явились ностальгические воспоминания о простых деревянных стульях, сожженных в железной печурке их комнаты на Арбате, улетевших черным дымком в военное небо через коленчатую, в подтеках смолы, выведенную в окошко жестяную трубу. И о легкой своей молодости, со смехом отвергавшей антикварное творение неизвестного мастера восемнадцатого века; и об Ангелине Степановне, свободной жрице доброты и бескорыстия. И даже о заводском доме, который они только что покинули, но где прожили столько лет, не мороча себе голову никакими хрустальными люстрами. Временами Ермашову казалось, будто он и Елизавета остались там, а сюда переехали другие люди. У них другие вкусы, иные потребности.

Ермашов, входя в квартиру, смущался нового себя. Ему было несколько боязно рядом с таким собой — зрелым мужчиной, достигшим положения, генеральным директором объединения, в чьем доме он теперь жил. И этот дом соответствовал хозяину. Но сам Ермашов, настоящий, все-таки где-то в глубине души не соответствовал самому себе. Он бы не удивился золотой рыбке, вдруг рассерженно захотевшей возвратить его к разбитому корыту. Так было бы естественней, ему казалось. А почему — он не мог ответить на такой вопрос. Ведь чувства — или предчувствия? — на вопросы не отвечают. Они просто существуют в человеке, выражая его естество. Ермашов не мог превратиться в нового себя до конца.