У послевоенного, «сытого» поколения уже не было нужды жертвовать собой. Они могли нормально работать, нормально жить, нормально пользоваться благами жизни. Ермашову было легко предлагать кандидатуру Ижорцева каждый раз на повышение: довольно быстро молодой инженер стал начальником цеха кинескопов, проработал там успешно несколько лет, пока шло строительство «Колора», а совсем недавно Всеволод Леонтьевич был назначен заместителем главного инженера объединения по делам «Колора». Но именно это последнее повышение проходило не совсем гладко. Оно стоило Ермашову несколько неприятных разговоров с Лучичем, не желавшим брать к себе в заместители «директорского человека». Против самого Ижорцева главный инженер никаких возражений не имел, но усматривал тут намерение ущемить свою независимость. В конце концов Алексею Алексеевичу под нажимом парткома пришлось смириться. Об этой истории ни Ижорцев, ни Аида Никитична, разумеется, и не подозревали. Все осталось тайной, замкнутой между Ермашовым и Лучичем.

В конце концов, Лучич сам в какой-то мере подготовил своим поведением такое вторжение Ермашова в состав кабинета главного инженера.

Оказалось, что лучшего выбора он не мог и сделать. Несколько первых дней он ожидал стычек, ожидал, что Всеволод станет появляться у него в кабинете, чтобы поплакаться в жилетку, когда уж очень будет невмоготу. Ермашов готовился к томительным разговорам с Лучичем и к ноющей тяжести на сердце, которую они обычно оставляли. Но, к великому облегчению, Ижорцев не обращался за помощью. Пару раз Ермашов видел его в приемной, когда Сева, улыбнувшись ему издали радостно, входил в кабинет Лучича. Затем однажды Лучич, собирая у себя какое-то совещание, поручил Дюймовочке срочно найти Ижорцева, и она, обзванивая все номера временного коммутатора, установленного на «Колоре», громогласно крыла на всю приемную связистов, не обеспечивших достаточно хорошей слышимости на линии с «этой тьмутараканью». Наконец, Ижорцева нашли где-то на приемке оборудования, он примчался на высланном за ним автомобиле Лучича, и в приемной воцарилась удовлетворенная тишина. Однажды днем, в обеденный перерыв, Ижорцев был зван к Лучичу домой отобедать и вместе с ним отбыл и прибыл на завод, причем Лучич позволил себе, поднимаясь по ступеням лестницы проходной, слегка опереться на руку своего молодого зама.

Ермашов видел это, и у него внутри молоточки сыграли туш. Даже Дюймовочка несколько приутихла, глядя на первые фиалки, которые водрузил у нее перед носом в стаканчике Ижорцев.

Дюймовочка еще утром, выйдя из метро, видела тетку с корзинкой, продававшую эти фиалки за немыслимую цену. Тетка громко заявляла ворчавшим на цену покупателям, что у нее ноги не казенные в этакую мокрягу по лесу лазить и поэтому никакая цена в мире недостойна возместить ее, теткины, усилия по добыванию этих фиалок. И что в другой раз она уже не будет дурой, нехай эти фиалки там в лесу и сгинут, либо сами за ними полезайте.

Ижорцев, видно, за ценой не постоял.

Глава четвертая

Новоселье

Когда получили ордер, Елизавета вдруг впала в беспомощную упрямость. Она твердила, что не может уехать из заводского дома (Яковлевы же остались!). Ермашов сердито кричал о ее капризах, о Фирсовых, тайно мечтающих, наконец, хоть раз добраться до ванной, чего не имели возможности сделать за все эти годы, которые они имели счастье быть соседями замечательно чистоплотной дамы.

Таня заливисто хохотала, а Фестиваль мирил директорскую чету руками, то есть сдвигал вместе, нос к носу, отчего становилось неудобно кричать, а можно было только целоваться. В конце концов все вместе вывалились с грохотом из подъезда, и терпеливый Степан Аркадьевич, терзаемый Юрочкой, который немедленно в него влюбился, облапил за шею и умолял гудеть всю дорогу, отвез их осматривать новый дом.

Елизавета, как вошла, так и села на корточки у порога. Ее взору открылся небольшой, но просторный холл, с узеньким коридорчиком, манившим куда-то в глубину квартиры, и за стеклянными дверями сверкала розовым паркетом большая квадратная комната, насквозь пронизанная светом.

Ермашов нахмурился, напыжился, выдвинул вперед одно плечо и пошел вперед, будто собираясь сокрушить все, что там было еще понастроено в квартире. Фестиваль на всякий случай обогнал его и рысцой побежал впереди, Таня шла сзади, ахая по мере удаления от Елизаветы все громче, должно быть, для того, чтобы она не потеряла их след.

Они долго где-то топали и чем-то стучали: «А это что?» — раздавался требовательный и какой-то сварливый голос Ермашова. Ему отвечало умиротворяющее воркованье Фестиваля и Тани: «Это кухня. Это… ах! Кафель. Кладовка». Юрочка чертиком выскакивал то из одной, то из другой комнаты. Степан Аркадьевич степенно стоял на лестничной площадке, делая вид, что его вся эта суматоха не касается. Войти в квартиру он стеснялся.

Наконец Ермашов вернулся и спросил Елизавету, чем это она занимается тут, в передней? Елизавета ответила, что живет здесь; просто-напросто уже поселилась, ей нравится, она счастлива и не собирается трогаться с этого места до конца жизни.

— А на работу? — хитро прищурившись, ввернул Фестиваль.

Елизавета ответила, что с этого мгновения ее интересует только эта квартира, а работа пусть себе идет…

Тогда Фестиваль занялся делом. Он получил у коменданта дома, принес и приладил все краны, подключил электрическую плиту. Таня тем временем с утра до ночи пекла, жарила, варила, готовясь к грандиозному двойному новоселью, на которое было приглашено полдома. Юрочка, узнав, что теперь он будет спать совершенно один в комнате дяди Жени, и это теперь его комната, заявил, что ему либо срочно надо жениться на Татке, либо завести собаку. Потому что одиночество невыносимо, только плохие люди любят одиночество. Им так удобнее злиться.

— Где ты это вычитал? — спросил Фестиваль.

— Это мои собственные мысли, — гордо ответствовал Юрочка.

Таня фыркнула и обрызнула чаем всю скатерть.

— Смотри, какой умный, — похвалил Фестиваль.

В день новоселья (субботний) гулять начали с утра. По всем девяти этажам заводского дома на лестничных площадках курили немыслимо разодетые звездовцы. Сверкали лаковые полуботинки. Топорщились черные парадные костюмы. Снежной белизной отдавали нейлоновые рубахи. Женщины, в куцых шелковых платьях, в прическах «вавилонская башня», то и дело выскакивали из фирсовской квартиры, корили и звали курильщиков, торопливо отстукивали здесь же на площадке наимоднейшими «платформами» пританцовку, выкрикивали частушки и ныряли обратно на кухню включаться в коллективное конвейерное мытье посуды.

За длинным столом в большой комнате (прежней Фирсовых) сидели главные гости: Ермашов с Елизаветой, конструктор Павлик, Василь Васильевич Дюков в окружении жены, дочерей и самых приближенных наладчиков. Сам Фестиваль, как-то незаметно дозревший на резво поднимаемых чарочках, с покрасневшим носиком, обхаживал сидящего рядом с ним крошечного старичка. У того был виден на груди казавшийся очень большим орден Трудового Красного Знамени, еще без планки, как делали в тридцатые годы. Тогда перед именем писали почетное: «орденоносец». Старичок был из тех — орденоносцев.

— Это мой мастер, — объяснял Фестиваль поминутно, сооружая в тарелке, стоящей перед старичком, гору закусок и пирогов, как будто собираясь замуровать за ними дорогого гостя. И тут же, прибегая к помощи искусства, чтобы выразить теснившиеся в груди чувства, затягивал, дирижируя руками:

— «Учи-и-тельница первая моя!»

Старичок кивал и подхватывал:

— «Вставай, вставай, кудрявая», эх! «Навстречу дня…»

Несмотря на некоторые расхождения в тексте, они шустро допевали песню до конца, отлично ладя в мелодии.

— Ловко, — хвалил их конструктор Павлик. — Способные, черти.

Дюков высказывал Ермашову свои мечты:

— Я теперь землицы хочу. Откуда это во мне явилось, непонятно. Домик, участочек, насадить бы клубники… а, Евгений Фомич? Говорят, на «Динамо» садово-огородные участки получили. Может, и нам подумать?