Министр отодвинул блокнот и слегка отклонился, чтобы расслабить спину. Кресло тотчас повторило его движение.

— Хорошо. Послушаем. А почему ты, Алексей Алексеевич, ко мне с такой просьбой приехал один? Без директора?

Лучич улыбнулся, развел руками:

— Так уж вышло. Да нет, Ермашов вовсе не против. Он, наоборот, самый яростный энтузиаст.

Министр сидел в своем кресле уютно, как в люльке, и спокойно смотрел на Лучича, как бы ожидая завершения неоконченной фразы. Лучич почувствовал, какой пронзительной проницательностью одарен его бывший однокашник: министра интересовали не столько слова, сколько намерения того, кто их произносил. Свои слова Лучич высказал до конца, а намерения — еще нет, и министр поэтому продолжал слушать Лучича. Тогда Лучич решился.

— На мой взгляд, именно Ермашов мог бы поднять такое дело. Молод, рвется, море по колено, — Лучич встал, потому что сидя не мог отрешиться от ощущения собственной тяжеловесности, грузности и величины своего тела. — Он сейчас как камень в рогатке. Эх, Петр Константинович, вспомни нашу-то молодость: «Даешь электричество!»… «Даешь радиофикацию!»

Лучич прошелся по кабинету, разминая затекшие ноги. Ботинки давили ступни, казалось, что шнурки были завязаны слишком тесно.

— Цветное телевидение не просто забава, это окно в мир и в космос. В цвете полнота информации. Обогащение кругозора самых широких масс. И тут нужно миллионное производство аппаратов. Миллионное. Разработка Яковлевой нацелена именно на это.

— Так, — сказал Петр Константинович. — В чем же, по-твоему, сложность?

— В самом заводе, — Лучич подошел к столу министра и машинально, как делал это в далекие молодые времена, чувствуя себя свободно и уверенно в любых кабинетах, присел боком на край столешницы, одной ногой упираясь в пол. — Завод не может внедрить у себя этот проект. Нет площадей. Нет производственных возможностей. Пришлось бы полностью перестраиваться, отказаться от нашей исконной продукции. Мне кажется это нецелесообразным. И… еще одно: ты знаешь звездовцев. Для нового дела нужны новые люди. Для цветных мне представляется необходимым создать специальное предприятие.

Теперь он сказал все. Даже гораздо откровеннее, чем хотелось бы. Но ведь он был Лучич, не кто-нибудь, и своей жизнью заслужил право на то, чтобы его мнение принималось во внимание в первую очередь.

Министр услышал все, что его интересовало. Он положил руки на подлокотники, откинул назад голову, и солнечное отражение искрой промелькнуло в стеклах очков. Потом он чуть улыбнулся и произнес негромко:

— Знаешь что, Алексей Алексеевич… ты бы сошел со стола, а то неровен час помощник заглянет. Человек он, знаешь ли, молодой, они теперь нашей простоты не понимают.

Щеки Лучича обдало жаром. Он дернулся со стола, выпрямился так резко, что на широкой груди зазвенели лауреатские медали.

— Извини… — пробормотал он. — Извини, Петр Константинович.

Через несколько дней Ермашову на завод позвонил Владимир Николаевич Яковлев. Он предложил подготовить для доклада на коллегии материал по цветным телевизорам с таким расчетом, чтобы составить представление о его реальной осуществимости.

— Желательно, — добавил Яковлев жестковато, — чтобы основную часть сообщения о производственной стороне дела вы взяли на себя, Евгений Фомич. Но без привязки к заводу. Речь пойдет, скорее всего, о создании предприятия на периферии.

Он попрощался, положил трубку, и Ермашов, не успевший обрадоваться, долго и бессмысленно слушал короткие, сухие, недоброжелательные гудки. «Значит, выбор, — думал он. — Либо завод, либо дело. Вот, значит, как хотят избавиться от меня…»

— Евгений Фомич!

Ермашов, вздрогнув, поднял голову. Перед ним стоял Сева Ижорцев, слегка поплотневший, определившийся более четко в пространстве, как бы дорисованный умелым художником, добавившим тут и там мазок, оттенившим отглаженностью костюма шелковистое изящество галстука, а главное, выделившим умело световой композицией руку, держащую синюю дерматиновую обложечку с золотыми буковками: «Диплом». И там было написано, внутри, что Всеволод Леонтьевич Ижорцев окончил Московский энергетический институт и обладает ныне специальностью инженера-конструктора электровакуумного оборудования. Вот в кого превратился Севка за эти несколько лет. И как, оказывается, все это время его не хватало на заводе. И как кстати он теперь появился.

Ермашов бросил трубку, вскочил и заключил новоиспеченного инженера в объятия.

— Вот, вот, вот, — бурчал Сева. — Всех бы молодых специалистов так… да сами директора…

Смутившись от такого неожиданного оборота встречи, они присели в уголок, за журнальный столик. Ижорцев узнал все «про цветные», про Ирину Петровну и про Павлика, про намерения Яковлева и про предстоящий доклад на коллегии. И посерьезнел.

— Знаете что, Евгений Фомич… тут нам нужна Аида.

Аида Никитична, работавшая теперь в промышленном отделе городского комитета партии, оказалась действительно полезной. Прошло еще несколько дней, и помощник министра сообщил Ермашову, что он записан на прием к Петру Константиновичу и ему надлежит явиться в четверг в десять утра.

— Спасибо, — сдавленным от неожиданности голосом сказал Ермашов. — Очень, очень большое спасибо.

— Пожалуйста, — холодно ответил помощник. — Желаю удачи. Это все, чем могу…

Ермашов понял, что все остальное зависит только от него. Судьба завода и судьба дела… только от него одного.

Время, оставшееся до четверга, Дюймовочка назвала «столпотворением». Начать с того, что бедный Павлик как был вызван к директору в понедельник утром, так ушел из кабинета лишь в среду вечером, — да, да, должно быть, и ночевал там, и мылся, и все прочее; так, по крайней мере, ей казалось, если быть скрупулезно точной. Она ведь не сумасшедшая, и уходила домой в положенные часы. Затем Ирина Петровна — женщина, ничего не скажешь, достойная уважения, но и она все эти дни торчала в кабинете у «этого» почти безвылазно. А Ижорцев! Тоже туда же! Совсем недавно мальчишкой был! Проныристый и хитроватый, в радиоцехе помнят, как Светку — певицу, красавицу, в чисто поле вывел, обманул; можно сказать, в загс не явился! Ну, это дело их, ее, Дюймовочку, не касается. Ижорцев тоже с ними засел. Только выскочит на минуточку и с ее секретарского аппарата своей высокопоставленной женушке наяривает: «Как ты, Аидочка? Творог скушала?» (нежности просто неземные) — и обратно, к Ермашову… совещаться. И кого только не притянули: Рапортова Геннадия Павловича, секретаря парткома, уговорили с ними сидеть. За эти дни по директорскому телефону прозвонили по междугородным заказам почти весь лимит. Скорей бы уж эта Елизавета возвращалась из командировки, черт ее заверти совсем! Она бы хоть усмирила муженька. Ермашов пробовал и Алексея Алексеевича втянуть во всю эту катавасию. Ходил к нему в кабинет бумаги показывать. Но Лучич ответил, что у него своя точка зрения, и ему вмешиваться в их затею бессмысленно.

На этом столпотворение закончилось. В четверг утром Ермашов вызвал Степана Аркадьевича и уехал в министерство.

В полдень, когда начался обеденный перерыв, вдруг заглянул в дирекцию Валя Фирсов и, смущаясь, по обыкновению, поинтересовался, не вернулся ли уже Евгений Фомич. Получив отрицательный ответ, Фирсов поскучнел лицом, задумчиво ковырнул темным от металла пальцем шурупчик на дверной ручке (оказавшийся в полном порядке) и так же скромно удалился, оставив Дюймовочку в совершенном остолбенении: и Фирсов туда же!

— Речь пойдет о цветных телевизорах?

— Да, — кивнул Ермашов.

Министр подвинул к себе миниатюрный микрофончик.

— Виталий Петрович, попросите ко мне Яковлева.

Ермашов кашлянул. Повлажневшими пальцами поправил перед собой папку из пухлого пластика, на которой виднелся фирменный знак завода. И сказал глуховато, как будто его запрятали в бочку:

— Я бы хотел сначала изложить все вам лично, Петр Константинович.

— Нет, это невозможно, — министр отодвинул микрофончик в сторону.