— Ты чего это, Евгений Фомич? — вдруг спросил Павлик.

Суп забулькал на плите, затопал, постукивая крышечкой кастрюльки. Ермашов вскочил, увернул краник, погасил синее пламя.

— Вот и все. Кроме супа, кажется, ничего нет.

— Этого мы не можем допустить! — вскричал Павлик, поднял палку и набалдашником застучал в стенку. — Эй, Валентин! Где ты там, зазноба? Валентин! Вылазь!

Фестиваль появился бочком, с огромной готовностью, будто уже давно ждал зова. После инцидента в столовой они с Ермашовым существовали в отношениях нейтралитета, почти не встречаясь. Теперь Фестиваль с прежней милой застенчивостью принялся хлопотать возле стола, расставлял тарелки, нарезал сыр и колбасу, вонзал консервный нож в банку.

— А где Татьяна? — недовольно осведомился Павлик. Холостяки капризны в еде, у них нет закалки женатых мужчин; им мерещатся блинчики, домашние пельмешки, селедочка «под шубой», горячие расстегайчики с вязигой, румяная индейка с клюквенным вареньем. Они идеалисты.

— Танюшка в лагерь уехала, к Юрочке.

— Сегодня же не родительский день.

Фестиваль засмеялся.

— Она под забором караулит. Хоть миг единый.

Павлик разлил водку по рюмкам.

— Это святое, — согласился он. — Святое! Женщина… Ах, братцы, за них, за наших светлых.

Они выпили, и Павлик добавил:

— Эх, какая умница эта наша Ириша. Говорю тебе, Фомич. Мы с тобой ее еще недооценили.

Павлик хлопнул по спине Фестиваля.

— Будет тебе работка, дружок. Увидишь.

— А что, — забеспокоился Фестиваль, вмиг посерьезнев. — Трудности какие возникли, Евгений Фомич?

— Естественно, — зарокотал Павлик. — У тебя машина возникает из воздуха-аромата? Дудки. Из трудностей. Трудности — это наш, русский исконный материал. У нас без трудностей не бывает.

— Нет, должно быть легко, — сказал Ермашов. — Легко! Вот естественное состояние человека. А если ему делается нелегко, значит, что-то не в порядке. Это жалкая привычка — принимать трудности за нормальный ход вещей. Чаще всего это обстоятельства, плохо рассчитанные самими людьми.

Павлик слушал, похмыкивая, Фестиваль — округлив серые глазки. Ермашов подумал, что для него, директора, в сущности настала счастливая минута, о которой он так тосковал, — они пришли к нему, пришли с разговорами, с дружеской открытостью. С общей заботой. Это была минута виктории, гимн сердца, праздник души, преодоление разъединения. Ему бы сейчас сиять, Ермашову, а он озабочен, истомлен недоверием к себе, покорно мелок. И, не успев додумать, доощутить наступающую радость, он протянул руки, положил их на плечи Павлику и Фестивалю и произнес как обещание:

— Ну, хлопцы… — это прозвучало, он сам услышал, очень похоже на интонацию Григория Ивановича.

Хлопцы приняли его жест за приглашение выпить. Что было абсолютно естественным в тот момент.

Итак, настало время, когда приходится побеспокоиться. Мы удивительные рабы крайностей: или безумно боимся ошибок, мелочно опутывая предписаниями каждый шаг, или вдруг совершенно ничего не боимся, в упоении «преобразования» отметая страшную месть последствий. Преобразуем и ахнем — что вышло…

— Соня!! Где галстук?!

Она уже бежала, торопливая мышь, с новым галстуком на резинке. Иных галстуков Лучич не признавал — тех, что вязали на шее мужчины «со вкусом». Галстук на резинке надевался, застегивался в секунду сзади пряжечкой — и никакой возни. Обязанностью Сони было купить галстук в магазине, чтобы всегда — новый, чистый, в легкую полосочку. И все.

Лучич отправлялся на назначенную встречу к министру. Они были однокашники. Их связывали довольно своеобразные воспоминания юности: обоих не приняли на инженерный факультет. Лучича — потому, что у него оказалось «мелкобуржуазное происхождение» и отсутствовало направление из Наркомпроса, а у молоденького рабочего-землекопа, прибывшего на заработки в Москву из-под Тамбова, хоть все было в наличии — и трудовое происхождение и соответствующая бумага, но он ухитрился блеснуть столь малыми познаниями в арифметике и правописании, что зачислить его в студенты рабфака на том этапе не представлялось возможным.

Отвергнутые сидели на подоконнике в глубокой нише казаковского здания на Моховой, размышляя о дальнейшей судьбе, как вдруг к ним подошел молодой человек в кожанке и суконной фуражке.

— Товарищи, — сказал он. — Вы не белоручки? Записывайтесь к нам. В институт инженеров-производственников.

— Настоящий инженер может получиться только на производстве; — разъяснил молодой человек, оказавшийся автором идеи и одним из организаторов ИИПа. — Не в аудиториях, а возле станков и машин, возле дела. Тем, кто признает прежде всего работу, мы дадим теоретические знания. Вот наше кредо.

Это был двадцать третий год, время свободного предпринимательства. Группа молодых большевиков решила осуществить свою идею рабоче-крестьянского высшего образования. С перспективы лет ИИП можно посчитать прообразом нынешнего вечернего института; но он основался на началах студенческой коммуны. Бюджет ИИПа целиком складывался из заработков студентов на производстве. Все студенты были рабочими, стояли у станков. Зарплату сдавали в «общий котел», из него оплачивались лекции (кстати, самых видных профессоров университета) и вносилась аренда за помещение. Что касается помещения, то энергичным организаторам при содействии Наркомпроса Моссовет выделил на углу Петровки четырехэтажное здание… бывшего публичного дома. Злачное заведение оставило после себя лабиринт келий и конурок, альковов, лестничек, переходов и даже потайных ходов для берегших репутацию клиентов. Студенческая коммуна, вооружившись ломами, принялась ломать перегородки, перестраивать помещения под просторные аудитории. Семнадцатилетний Алеша Лучич и такой же юный будущий министр не сделались особенными друзьями; просто вместе со всеми хохотали, когда кто-нибудь выволакивал на помойку причудливый наряд с перьями, оставшийся от «мамзелей», вместе таскали кирпичи, красили стены, мыли окна, вместе потом слушали лекции. Кроме них никто этого уже не помнил. Время унесло других участников коммуны, и даже память о существовавшем когда-то ИИПе понемногу таяла.

А дом на углу Петровки и бульвара стоит!

Алексей Алексеевич вошел в кабинет к министру, и Петр Константинович поднялся из-за стола к нему навстречу. Они обменялись рукопожатием, стараясь невольно продлить этот миг, чтобы разглядеть друг друга с фамильярной пристальностью, как это делают ровесники, подмечая следы урона на знакомом с молодости лице, чтобы сравнить их со своими.

Потом министр не удержался от соблазна продемонстрировать Лучичу свою обновку. Дело было в том, что ему недавно хозуправление установило какое-то необыкновенно удобное кресло: шарнирное устройство позволяло поворачиваться, наклоняться, вертеться — кресло повторяло все движения министра. Это было кресло-помощник, в нем отлично работалось, меньше чувствовалась усталость, и министру хотелось им похвалиться. Лучич мог его понять лучше, чем другие. Кости-то все-таки уже не те, не семнадцатилетние. А вот душа тешилась, что правда, то правда, совсем по-мальчишески. Спросив затем о здоровье и самочувствии бывшего однокашника, министр счел эту часть беседы законченной, придвинул к себе блокнот и карандаш, показав тем самым, что готов слушать дело, по которому Лучич к нему пожаловал.

Лучич вкратце обрисовал нынешнее стабильное положение на заводе. Перечислил перспективные заказы. Подчеркнул крепнущее доверие к ним заказчиков и предполагаемое расширение именно этих связей. Затем, коснувшись новых разработок в конструкторском бюро, он выделил работу по цветному телевизору в отделе Ирины Петровны Яковлевой.

— И что же, это перспективно? — живо спросил министр.

— В высшей степени. На мой взгляд, им удалось максимально решить проблему использования отечественных материалов. Это позволяет уже говорить о возможности массового производства.

— На каком оборудовании?

— Это главный вопрос. Кое-что из оборудования представляется возможным закупить за рубежом. Во Франции, например. Но это я забегаю вперед. Для начала просьба такова: нам хотелось бы, чтобы нас послушали на коллегии.