Он, пробираясь между стульями, поискал глазами Елизавету. Она устроилась в уголке, возле самой стены. Ермашов взял свободный стул, приставил его вплотную к стулу жены и сел с нею рядом.
Ирина Петровна издали кивнула им приветливо, Павлик захлопал в ладоши:
— Товарищи, Евгений Фомич пришел. Начинаем!
Быстренько расселись, погасили свет, застрекотал проектор, на белой стене показались сначала скачущие ковбои, они палили на всем скаку по окнам какого-то салуна, разлеталось вдребезги стекло витрины, рассыпались осколки бутылок, рухнуло огромное зеркало, по полу ползали несчастные посетители, зажав уши ладонями, и только над баром, на самом центральном месте, работал и сиял красками цветной телевизор. Пули щелкали об экран и отлетали горошком. Стекло телевизора было неуязвимо. Там шла телепередача — репортаж из цехов фирмы. Одна за другой появлялись машины, на которых лилось, обрабатывалось, шлифовалось стекло. Затем шли панорамы автоматических линий, сборочных конвейеров, тренировочных устройств, где рядами стояли готовые телевизоры.
В разреженной мельканием фильма темноте Ермашов придвинулся к Елизавете, осторожно взял ее руку:
— У тебя какие-то неприятности, Веточка? — спросил едва слышно.
Она ответила так же неслышно, приблизив губы к самому его уху:
— Мне неловко отсесть от тебя, это будет нехорошо выглядеть. Но прошу, отпусти мою руку, смотри фильм, занимайся своим делом. Не забывай, что ты директор.
Ермашов еще секунду подержал ее ладонь в своей, потом мягко отпустил и спокойно откинулся на спинку стула. Со стороны это выглядело как обычный, незначительный обмен репликами между хорошо ладящими супругами.
Фильм смотрели несколько раз, останавливали кадры, обменивались мнениями по поводу увиденных агрегатов. Ермашов сделал несколько очень ценных замечаний, обратил внимание конструкторов на незамеченные ими подробности расположения оборудования в производственных помещениях. Его наблюдательность была развита сильнее, чем у многих, и он не упустил ничего, казавшегося другим зрителям рекламного ролика лишь случайностью. Одним словом, Ермашов с предельной внимательностью занимался делом, как приказала Елизавета, но внутри, заныв, уже загорелась точка тревоги, болевой сигнал грядущих неприятностей. Там еще не зарубцевалось, не отболело только что пережитое столкновение с заводом. И вот теперь, только он начал выходить из беспомощности и нервотрепки, что-то стряслось с Елизаветой. Ермашов думал о том, что же это может быть такое, и к его беспокойству примешивалось раздражение. Значит, опять пойдут выяснения, слезы, бессонные ночи — а как хочется сейчас освобожденности, спокойствия, чтобы всю радость начинающегося дела испытать целиком. Нет, из Ветки все-таки не получается жена-подруга. В ней слишком много своего, и она не растворяется в муже, а воюет с ним. Лишняя нагрузка борьбы.
Ермашов взглянул на часы, встал. Попросил Павлика и Ирину Петровну зайти к нему в самом конце дня и, не взглянув больше на Елизавету, быстро ушел.
В тот вечер Дюймовочке пришлось пережить ужасающее посягательство. Она так и говорила потом, задыхаясь от гнева, Алексею Алексеевичу Лучичу: «Это посягательство! Посягательство!» Произошло сие страшное действие непосредственно после того, как Лучич, накинув макинтош и по обыкновению сердечно попрощавшись с Дюймовочкой, отбыл домой. Дюймовочка тоже переобулась в уличные туфли и уже собиралась постучать в кабинет к директору, чтобы сухо сообщить о наступившем конце рабочего дня, как он сам «выскочил», по ее выражению, «как наскипидаренный» («он вообще такой, просто удивительно, как таких можно держать в директорах!»), весь в пятнах, глазки крутятся как подшипники, и…
— Марьяна Трифоновна, сварите-ка нам кофе и потом можете быть свободны. Мы засядем надолго.
Тут Дюймовочка оказалась на высоте.
— Благодарю за информацию, — произнесла она совершенно спокойно, — хоть мне безразлично, насколько вы «засядете». Что касается меня, то мой рабочий день окончился три минуты назад, поскольку я секретарь дирекции, а не повариха, как вы, очевидно, думаете, обращаясь ко мне с просьбой сварить кофе.
Ермашов вмиг потерял румянец.
— Нет, дорогая Марьяна Трифоновна, обращаясь к вам с просьбой сварить кофе, я действительно думал, что вы просто человек. Но больше не повторю подобной ошибки. А как секретарь дирекции извольте сидеть на месте, пока ваше непосредственное начальство, то есть я, не покинуло свой кабинет.
И в то время, как до Дюймовочки доходил смысл сказанного, он отправился в подсобку, включил там плитку и поставил на нее кофейник.
Дюймовочка, конечно, знала, что в кабинете у Ермашова сидят Павлик и Ирина Петровна, и для них она готова была не только что кофе, а хоть быка зажарить на вертеле. Но для Ермашова! Исключалось, исключалось полностью. Дюймовочка накинула на голову косынку, завязала ее узлом так, что хрустнул подбородок, схватила сумку и вышла из приемной, трахнув дверью, отчего кофейник мог и слететь с плитки. Ермашов ринулся вслед за ней. И, выскочив в коридор, крикнул:
— Потрудитесь по дороге отпустить Степана Аркадьевича!
Через несколько минут, как ни в чем не бывало, Ермашов появился у себя в кабинете с подносом, на котором ароматно дымился кофе. Ирина Петровна и Павлик сделали вид, что ничего не слышали.
Втроем они засиделись допоздна, намечая и прикидывая, кого следует пригласить на первое совещание по цветным кинескопам, кому поручить составить первые наметки. Когда план действий был ими составлен, Ермашов открыл шкаф, достал из «представительского фонда» бутылку коньяку, налил три рюмки.
— Ну, за Начало, друзья?
Когда выходили с завода, высоко в небе весело подмигивали звезды. Улица спала, плотно зажмурив веки окон. Тротуары были пустынны, темное тело завода покинутой твердыней поднимало свои крепостные башенки к белым, бегущим в черном небе облачкам.
А возле проходной стояла машина. Одна-одинешенька. Внутри, в освещенном лампочкой салоне, сидел Степан Аркадьевич и читал газету. Увидев выходящих, он моментально сложил лист и включил зажигание. Машина обрадованно заурчала.
Ермашов ахнул:
— Степан Аркадьевич! Я же велел… — он осекся.
Тут Степан Аркадьевич, вопреки привычке, отозвался:
— А как же вы доберетесь?… Вон Павлик, например. Метро-то уже закрыто.
Вот такая выдалась ночь. Ермашов, придя на цыпочках домой, быстро юркнул под одеяло. Елизавета спала.
Лучич все чаще и чаще стал думать о том, что ему бы надо навестить старого друга Григория Ивановича в его дачном уединении. Скребло на душе — всю жизнь одинаково смотрели на выпадавшие им испытания судьбы, а вот к старости своей отнеслись по-разному. Если бы Гриша не сдался… Конечно, его подкосила смерть Валентины. Лучич гораздо легче перенес потерю жены. Но это потому, что уже давно, много лет была вторая любовь. Гриша принимал такую личную жизнь главного инженера по-разному: сначала, когда узнал, ругался, орал, кулаком стучал по столу, грозил партийным взысканием. Потом началась война. Пришла разлука с семьями, они вместе жили на заводе, спали в кабинетах. С тех пор сохранили, как традицию, что секретарь у них общий, чтобы теснее и дружнее работалось, чтобы не перекидывать бумаги со стола на стол. С тех пор и работает Дюймовочка, полновластная хозяйка в дирекции, у нее во всех бумагах и делах полный порядок. Какая дружная была жизнь, какое крепкое руководство, какой сильный завод: за месяц организовали производство радиолокаторов, за три недели — миноискателей!
Со временем Гриша смирился с существованием Сони. Только стал делать вид, что не знает. И слегка презирал. Разные темпераменты. Лучич жаднее относился к жизни, ему нужны были женщины, бурлящие радости чувственных удовольствий, дом, набитый родственниками, приезжими, воспитанниками какими-то, племянниками; он любил многолюдное домашнее застолье и себя во главе отлично сервированного стола; он являл собой отличного семьянина, но в иные часы пылкого любовника другой своей подруги. Гриша был проще, и если терял, не умел себе возмещать потери, не копил резервы про черный день, платил собою сполна, всей душой без остатка. Как обидно теперь Лучичу, что не смог, не удержал друга от бесповоротного шага. Никто не мог заменить его рядом. С Ермашовым приходилось все равно тянуть завод целиком на себе. Так неужели бы уж так-то не потянул вместе с Гришей? Потянул бы. Зачем ты ушел, зачем оставил одного, друг ты этакий! Конечно, Лучич видел: Гриша старается все-таки натаскать мальчишку, приучает к заводу, подпирает собой. После прихода Гриши на завод Лучич несколько потеплел внутренне к Ермашову. Подумал даже, что надо бы уж придвинуть его поближе, что ли, ведь ощущает, должно быть, Гриша в нем неизбежность будущего. Одно лишь беспокоило: направленность Ермашова на изменение лица завода, на необоснованные перемены. Сломать нажитое — проще простого. А что явится взамен? И явится ли? В свое время надломили, сломали что-то в сельском хозяйстве, и вот бежит человек от земли, земля потеряла ритм. А простых вещей нехватка, то яблок, то огурцов, которых отродясь горы были в России, огурец да капуста, да морковка, да яблоки — разве этого могло не хватать? Так и с заводом — тоже можно отбить у людей охоту, подорвать привязанность и уважение.